Надо мной смеялись все: стены домов, украшенные кичливой лепниной, камни мостовой, высокие кованные ограды и он. В голове нехорошо шумело, руки тряслись и я никак не мог взять в толк, почему ровно выложенные на площади булыжники заходятся в беззвучном хохоте, почему они не позволяют мне твердо держаться на ногах, а пытаются сбросить с себя, как норовистая лошадь.

-Я хочу есть, -собственный голос звучал глухо, словно кто-то охрипший пытался докричаться сквозь плотно запертую дверь, -Я хочу есть и пить. Мне плохо.

-Какая незадача, я знаю здесь по близости отличное место, хозяйка готовит кур в сухарях так, что пальчики оближешь. И вино годное. Хотя тебя избаловали, — забота и участие в его голосе сменились шутливым упреком, я понимал, что он вовсе не хочет ставить мне в вину прошлое, но обида пробралась вверх по горлу скользкой ящерицей и свернулась комком.

Улицы петляли одна за другой, я быстро потерял им счет, однако, заметил, чем дальше мы продвигались в каменном лабиринте, тем оживленнее становилось вокруг. Люди проходили слишком близко, и я несколько раз чудом уберег ноги от чужого сапога, лица спешащих мимо праздных гуляк, лавочников, фонарщиков, мещан и редких дворян мелькали перед глазами, превращась в единое смазанное пятно. Он же находился в приподнятом состоянии духа, и совершенно не обращал внимания на тихий скрежет зубов и учащенное дыхание, хрипами вырывавшееся из моей груди. Глаза рассеянно скользили по окнам домов и вывескам, но трактира или любого намека на место, где можно было бы остановиться, не замечали. Он весело подмигнул и хлопнул меня по плечу, на что я неловко оступился и спотыкнулся о незаметно выпирающий булыжник мостовой.

-Что это ты? Дурно спишь? А ешь еще хуже? Так не пойдет, ты нужен мне полным сил, готовым к подвигам и славе. Эх, надо было взять с собой фляжку. Кто ж знал. С виду ты крепкий.

-Гже же трактир, — я беспомощно оглядывался по сторонам, но улица, на которую мы свернули была полностью отдана ювелирам, за ней, как я хорошо знал, расположились печатники, надежда на сладкое вино и жирное мясо таяла на глазах. Неужели он соврал? Он лучше многих знал, что я был ранен и под колетом белел не шелк рубашки, а тугие повязки, стягивающие сломанные ребра. 

-К чему тебе? Посмотри какое солнце, оно приветствует меня! Нас. Тебя.

-Мне не хорошо, ваше величество.

Он остановился и заглянул в мое лицо, сведенные на переносице брови и чуть кривящийся рот, удивительным образом преобразили беззаботный добродушный облик. 

-Я прикажу тебя казнить, если еще назовешь меня так. Какое я тебе величество. Я твой друг, твой лучший друг, разве мы ссорились хоть раз?

Я отрицательно замотал головой, и в воздухе проплыла россыпь мелких сверкающих мушек-песчинок. 

-С дороги! Встал как баран, обходи его!

Удар пришелся прямо в плечо и отозвался в грудной клетке резкой колющей болью. Человек в зеленом плаще, похожий на покрытый рыжим мхом валун, не просто с силой задел меня, но и остановился, рассыпаясь в громких, привлекающих внимание толпы, оскорблениях. Военная выправка и перевязь не оставляли  сомнений в просисхождении рыжего здоровяка, но слова, на которые он не скупился заставили бы покраснеть от стыда и гнева даже пиратов-работорговцев. За спиной мой спутник только громко присвистнул и протянул тягучее «Вот это даааа».

Честь требовала не медля ни секунды назвать себя и вызвать мерзавца на дуэль, имена двух людей, обладающих безупречной репутацией, со скоростью летящей стрелы пронеслись в моей голове, одако, я лишь проводил невидящим взглядом стальной наконечник и оперение, мысль не попала в цель и исчезла где-то в темноте узких переулков сознания. Один удар, точный, нацеленный в усыпанный веснушками нос-картошку, положил конец моим сомнениям. Толпа восторженно взвыла, и среди десятков голосов ясно прозвучал один громкий, подбадривающий, принадлежащий скорее ликующему ребенку нежели взрослому мужчине: «Так его! Так его!». В следующее мгновение я рассматривал покрытые пылью сапоги своего сюзерена. Бесчестная подножка сбила меня с ног, тело превратилось в единый незатухающий очаг боли, и я представил, как собственные ребра пронзают мои внутренности, а изо рта струится тонкий ручеек крови, кровь и правда собиралась в мелкие буро-серые шарики, однако, она принадлежала не мне, а зеленому плащу, мысленно я смеялся, все еще видя перед глазами туповато-растерянное залитое кровью лицо, в действительности же даже вдохнуть воздух казалось невозможным. 

-Сбежал! Улю-лю его!- радостный гогот и язвительные насмешки в адрес рыжей братии звучали едва различимо из непонятно откуда взяшегося шума. Я приподнялся на локтях и огляделся по сторонам, рядом на корточках сидел государь и улыбался, сверкая белыми ровными зубами. Все вокруг казалось залитым солнцем, оно играло на оконных стеклах, на фальшивых камнях в серьгах молодой смуглой мещанки и на удивительной железной вывеске. Я как завороженный смотрел на переплетенную бечевку, держащую металлический лист с грубо намалеванным кабаном, принявшем позу сидящего за столом человека, перед раскрашенным красным животным художник предположительно изобразил сковороду с яичницей и хлеб. «Сытая свинья»,- медленно в слух прочел я. Это же моя бечевка, из моего льна делают все веревки, канаты и парусину. Почему же я не был сказочно богат всю жизнь? Владея на столько богатыми землями, я практически всю жизнь проходил в заштопанных чулках. Причем здесь сытая свинья? Не лучше ли было назвать трактир «Свирепый вепрь»? Мысли рвались и путались подобно гнилой пеньке. Мне помогли встать, но я неотрывно смотрел на разъевшегося кабана, теперь он и правда казался похожим на крупного поросенка, баловня жизни, утратившего могучую силу своего дикого предка. Променял на яичницу. Неожиданно мне стало дико обидно, как будто поднявшись с земли я вновь получил пощечину от невидимого противника. Ответить было некому, и я только прошептал несколько злых слов в адрес расходящихся зевак.

-Ба. Да это судьба. Сюда я тебя и вел. Чудесное место. Куры в сухарях, такие жирные, что ты и правда рискуешь закабанеть. А? Как тебе такая шутка? 

Я не слушал его, впервые в жизни я внимательно смотрел себе под ноги, замечая серые грубые половики, лестничные перила вырезанные из желтой пахучей сосны, столы и лавки. Мой лен, мое дерево и сам дом из серого камня из моих каменоломен. Моя провинция одевала и обувала, моя провинция отдавала свои недра, свой лес, однако, оставалась нищей. Всю свою сознательную жизнь, я был уверен, что не владею ничем, кроме имени и чести. Так почему все, что окружало меня в столице и принадлежало самозванцам, на деле оказывалось рожденным севером?