Утро я привычно начал с тренировки. Боль заставляла двигаться осторожно, перенося большую часть нагрузки на здоровую левую ногу. Корсет надёжно держал спину, позволяя совершенно забыть о ноящей пояснице. Падение с лошади и сломанные много лет назад ребра однажды привели к тому, что мне не хватило сил подтянуться на руках и перебросить тело через неровную кладку полуразрушенной стены. Тогда я был уверен, что свернул при падении шею, а рухнувшие сверху камни перебили не только ноги, но и позвоночник. Как ни крути, смерть не являлась позором. Я с радостью сбежал бы, укрывшись от бед и печалей под покровом вечного сна, вот только боль в мышцах рассудила иначе и вернула беглеца к жизни. 

Дубовые пни исправно служили мяснику ровно до той поры, пока я собственноручно не откатил их во двор и не выстроил на разной высоте неким подобием трехступечатой лестницы. Прыжки не давались так же легко как в юности, но всякий раз когда я испытывал слабость и желание прекратить упражнение, то воображал, будто бегу вверх по винтовой лестнице на помощь другу, и от проявленной стойкости зависит чужая ценная жизнь. Где-то под крышей высокой башни звенела сталь, гремели выстрелы, а я бежал и бежал к тому, кого никогда не существовало. Спешил встать спина к спине с призраком. 

Матушка отсутствовала и никто не вскрикивал в ужасе: «Сын мой, вы свернёте шею». Никто не гнал мне на подмогу Колина или кого-нибудь из слуг, чтобы те убрали со двора злосчастные пни и бревна. Особое недоверие герцогини вызывала яма, которую я придумал использовать для прыжков. Дно ямы, выротой на глубину в половину человеческого роста, застелили соломой и ветошью. Матушка была уверена, что там непременно спрячут остро заточенные колья. Если бы ей дали волю, герцогиня запретила бы мне садиться в седло, а также приближаться к колодцам и лестницам. По ее мнению все живое и неживое вокруг угрожало жизни повелителя севера. 

Я был уверен, что в это утро за мной никто не следил. Но ошибся. 

Оруженосец гостя, звавшийся непривычным для старого дворянства именем, молча наблюдал за моими перемещениями между пней. Маленькие черные глазки острыми крючками впились мне в спину, а от каждого крючка протянулась невидимая прочная нить таким образом, что я был вынужден обернуться. 

-Доброе утро, юн… Виталио, — я с трудом заставил себя произнести неприятное для уха южное имя. Я мог обратиться к нему обезличенно, полностью игнорируя, воспринимая оруженосца как дополнение к сеньору, а то и вовсе как предмет. Однако вовремя вспомнил усвоенный в юности урок: вкладывать в звук голоса мягкость и уважение, особенно обращаясь к человеку ниже себя. Тяжелее далось не скривить рот в презрительной усмешке. Гнусное «юноша» и нехорошо приподнятый уголок губ — подобному не было места в стенах моего дома, однако мышца на щеке непроизвольно дернулась. Быть может, этому способствовало шумное шмыганье носом и неопрятный вид молодого человека. Платки Виталио явно не признавал, предпочитая рукава, в особенности манжеты. Вот почему некогда белое кружево сразу показалось мне отвратительным. Отталкивающая картина дополнялась давно нечесанными отросшими волосами и чем-то серым под заостренным кончиком носа. Я вспомнил себя в его возрасте и испытал необъяснимый стыд. 

Виталио приветствовал меня со всеми титулами, но его голос звучал неуверенно, из чего я заключил, что память не являлась сильной стороной молодого человека. Мне не удалось распознать, было ли это данью уважения или же скверно заученной речью. К середине моего имени он напрочь забыл, чем я повеливаю и приписал к титулу холмы и ущелья. Будь я ровесником и товарищем оруженосцу, непременно отпустил бы шутку в адрес холмов и ущелий, по-видимому полностью занимавших его мыли. 

-Не наделяйте меня лишней властью, Виталио, холмы и ущелья на редкость независимы. 

Я никогда не славился остроумием: большая часть моих шуток была примитивна и груба, а когда я пытался выдавить из себя придворную остроту, то слишком долго думал и упускал ценное время.