Мы не выбирали, где родиться, 

Но мы выбираем, кем нам быть.

Только слишком трудно научиться,

Если с детства не умел любить.

Старинные гербы на удивление примитивны, на них не увидишь буйства цветов, они не несут в себе скрытых посланий, но каждый заметен издалека, и если в воздух взмыли знамена, любой безграмотный смерд с легкостью сможет ответить, что за дом решил напомнить миру о себе. Только звери и птицы. Я усмехнулся некстати родившейся шутке: все войны затевают звери, но выигрывают их птицы. 

Весеннее солнце легко разбивало серость грубого камня, нагревало спальные покои, освещало темные углы, но даже оно не могло согреть остывшую душу. Правитель севера, потомок древнего божества, надежда придворных интриганов и святых праведников не спешил скидывать с плеч тяжелый зимний плащ. Пальцы судорожно сжимали плотный белый мех, но скроенный по моде плащ нельзя было запахнуть подобно поломнику. Он согревал спину, но не позволял скрыться от чужих глаз. Завязки давили на горло, а плечи сгибались под весом десятков маленьких, ловко сшитых между собой, шкурок. В былое время я не чувствовал на груди железо, теперь же мех заставлял склонять голову в невольном поклоне Чужой знает кому.

Минувшей зимой на холмы взбегал молодой полный сил мужчина, ни поврежденное колено, ни боли в спине не сковывали его по-прежнему порывистых быстрых движений, ветер приносил снег на отпущенные русые волосы, но снег быстро таял, не успевая покрыть голову морозной сединой.

Время гналось за упрямым северянином, но лошадь герцога легко пускалась в галоп, вновь и вновь уходя от преследования, время наводило пистолетное дуло, но лишь одна пуля пронеслась достаточно близко, чтобы на макушке появился опаленный серебритый волос, наглец смеялся, уворачиваяь от уколов, хитрил и кружил, игнорируя боль, заставившую бы любого другого хромать и морщиться. Но время умеет ждать. Оно притаилось, прижавшись голодным брюхом к сырой земле. Оно пользовалось веселым смехом, шумной любовной игрой, попойками и звоном стали во время тренировок, оно ползло, оставаясь незамеченным, оно приближалось со спины. Один прыжок и острые клыки вонзились в незащищенную шею. Время не рвало подобно тигру или льву, оно обвилось вокруг шеи жертвы и медленно выпивало жизнь. В потухших глазах таяла надежда, речь стала тягучей, слова застревали на языке и переходили в глубокие вздохи. Люди в замке знали, это последствия давнего обвала, еще зимой его сиятельство мог говорить легко, он быстро отдавал распоряжения, ругался и смеялся, как все господа его круга. Теперь же все было иначе. С нервной дрожью не помогал справиться даже горький напиток из обжаренных коричневых бобов. 

Иногда ноги знают все лучше головы. Я бежал по уводящим вниз ступенькам, где-то наверху сновали люди, повизгивали гончие, гремела посуда, а герцогиня клещами вцепилась в управляющего, причем если судить по крикам клещи не являлись фигурой речи, наверху остались запасы зерна и винные бочки, но лестница продолжала свой спуск. Пропали мыши и стало холодно, ступени перешли в ровный пол, а на макушку упала крупная капля.  Каменная плитка не была чистой, то и дело я наступал на высохшие мелкие косточки, тогда под сапогами противно хрустело. Красно-рыжий свет от факела медленно растекался по дугообразному своду туннеля. Я двигался быстро, все время держась левой стороны, от каменной кладки шел сырой могильный холод. Рыжий свет становился все более тусклым и наконец в руках у меня осталось отгоревшее свое бесполезное дерево. Тьма густо обволакивала тело, но позволяла продолжать прежний уверенный шаг. Я не боялся ночи, не боялся темноты. Здесь все принадлежало мне. Страшные зовущие голоса утихли много лет назад, и более я не вспоминал о них. Я знал каждый поворот в этом подземелье, и с легкостью мог опознать на ощупь любой из камней. Наконец вытянутая вперед ладонь уперлась в вертикальную деревянную поверхность, звякнула связка ключей и я легко толкнул вперед отступившую преграду. Действовать приходилось на ощупь, но вскоре я нашел в выемке стены глинянную плошку и помещение обрело очертания от тусклого света сальной свечи. Здесь все напоминало ученическую келью, за исключением высокого шкафа из черного дерева. Я вновь повернул в замке ключ и медленно прошел к узкой, застеленной серым шерстяным одеялом постели. Если и правда за пару дней произойдет что-то требующее немедленного  вмешательства, двое знают, где именно следует искать герцога. Остальные пусть убираются к тварям. Я буду спать, не допуская к себе ни пажей, ни прознатчиков, ни гонцов с депешами. Меня так научили. 

Берег озера усыпан первыми неказистыми цветами, яичный желток на толстой лохматой ножке. Я улыбаюсь, рассматривая водную гладь, где-то местами все еще поблескивает лед, где-то я вижу едва заметные круги, а над ними полупрозрачных маленьких мошек, едва пробудившихся от сна, их жизнь не дольше этого весеннего дня. Подбитый мехом плащ не дает остыть телу и я могу не шевелиться, притворяясь парковой статуей древнего святого. Эту весну я ждал с особым трепетом, как раненные ждут настойку-наркотик, как влюбленный томится в ожидании свидания. Я ждал. И все напрасно. 

Весна ворвалась в окна дымом и зловонием, весна разлилась по холмам свинцом и кровью. Я срывался в крик, обвинял гонцов и прознатчиков во лжи, я не желал верить в прочитанное, я проверял подлинность печатей, я просматривал бумагу на свет, грел ее над пламенем свечи, но не находил подтверждения своим желаниям.

Мальчишка боялся за свою жизнь, мальчишка боялся боли, мальчишка боялся остаться один. Он бился о каменные стены темного каземата, хотел вырваться наружу, схватить пистолеты, достать драгоценности герцогини, собрать все деньги и бежать. Нестись к границе, загоняя коня. Плевать на всех, плевать на взмыленное обреченное на смерть животное. Но щелкнул засов, захлопнулось узкое окошко в двери, оставляя пленника в кромешной тьме. Герцог тоже боялся. За своих людей, за вверенных ему Создателем вассалов, за женщин и невинных младенцев, за мирных трудолюбивых крестьян, за верных присяге солдат, за ремеслиников и чиновников. И за себя. Он больше не боялся боли и смерти, он боялся подвести всех тех, для кого он оставался незыблемой скалой. Каменное сердце билось где-то в висках, руки дрожали, перо рвало бумагу. Деньги. Союзы. Договоры о невмешательстве. Снова деньги. И страх не успеть. Воюют не только свинцом, в дело прекрасно идут и золото, и серебро. Никто не должен знать, что властелин севера дрожит как осиновый лист. Никто не должен видеть отблеска закатного пламени в его глазах. В особенности матушка. 

Наконец мне надоедает притворятся мраморным изваянием и я поднимаю с земли мелкий, не больше моего ногтя, обломок гранита. Камень кажется колючим от множества острых сверкающих на солнце граней. Рядом с ним я помещаю на ладонь второй, отполированный водой до гладкости. Я чувствую их тепло. Я не заметил, как закоченел от весеннего ветерка, и теперь теплые камни отогревали красные руки с посиневшими ногтями. В груди как сумасшедшее билось каменное сердце. Никто из людей не поверит, если сказать им, что когда-то много столетий назад каждый холодный твердый камень был облаком раскаленным жарче солнца. Камень был текучим как вода, легким как ветер, горячим как тысячи молний.

Внутри земли, под пластами пород, под миллиардами песчинок билось горячее живое настоящее. Узреть его было не дано ни одному из ныне живуших. Оно не боялось ничего. Боялось другое, маленькое, помещенное в мягкое и хрупкое. 

Проиграть. Бесславно. Как уже было. Вновь и вновь сносить плевки. Откупаться налогами, больше намоминавшими разбойничий террор. Бессильно сжимать кулаки, не сметь отвечать на издевки. Я гнал от себя воспоминания, но они цеплялись к памяти, как репей к шелудивой псине. Сын предателя. Нет, не так. Сын проигравшего предателя. Не судят только победителей. Те же, кто погубил своих людей в болотах, призвал на свою сторону и бросил умирать, не смог защитить, обрек их семьи на гонения, допустил скорые расправы — тех судят, и не стоит молить о снисхождении, его не будет. И их потомки платят полную цену, каждый световой день, каждую ночь. Призрак, давно упокоенный, покинувший стены древнего родового замка вновь ступал по каменным плитам, вновь кружился в танце бесноватого, вновь заставлял меня опускать глаза. Победителю живется легко. Победитель позволяет себе все. И никогда не оправдывается. 

Неужели время свито в кольцо, неужели опять замкнется круг. Неужели я вновь преклоню колени и признаю свое поражение. Эшафот? Висилица? Изгнание? Небытие? Чего достоин проигравший? 

Их не слушай голосов, 

Не думай, кто был прав.

Просто вытри снова кровь,

Не щади рукав...

Если я когда и был в чем талантлив, так это в умении выбирать. Есть люди, отмеченные перстом Создателя, сих избранных ни с кем не спутает даже деревенский дурачок. Я всегда все делал не так. В особенности выбор.

Оглядываясь в прошлое, я стыжусь себя прежнего, стыжусь своих поступков, своих идей, своих идеалов и стремлений. Стараюсь гнать из головы надоедливые мысли, стараюсь не представлять, какой могла бы стать моя жизнь, прояви я силу характера, не поддайся я слабости, реши я бороться за свое счастье. За себя.

Создатель, которого не существует, все делает не просто так. Не просто так подкидывает нам людей и встречи с ними. Раньше я бы возомнил себе, что есть люди правильные и неправильные для встречи. Теперь же понимаю, даже самый жалкий из паразитов сыграл свою роль. Сделал меня тем, кем я стал. Вот только обидно, что он все-таки выпил моей крови, моей жизни, моего смеха и даже моей боли.

Да, я стал таким каким я стал. Стреляй в меня без предупредительного в воздух (с). Но ведь... 

Вспоминай. Вспоминай. Вспоминай. Где и когда ты встал не на ту дорожку, где свернул не в тот туннель. Когда захотел что? Так чего ты хотел? Что ты все же хотел?

Вспоминай? Ты врал? Да не особо. Чуть-чуть сочинял, как дети, но повзрослев, стал говорить правду всегда. Мог умолчать. Но не врать. Значит, ты не хотел произвести какое-то особенное впечатление на других, иначе завяз бы во вранье, как многие до тебя.

Но ты трусил. Трусил показать себя, проявить свои пусть и скромные, но все же имеющиеся таланты. Трусил высказаться. Получить неодобрение. Прослыть неудачником. А следовало не думать, а вырваться из объятий подземелий и броситься с разбегу в пруд, и пусть эти гордые красивые птицы растерзают тебя.

Это не та трусость, когда человек боится коня на скаку остановить или в горящую избу войти. Нет. Это другая трусость, ее отследить сложнее. Быть отвергнутым. Быть осмеянным равными. Быть непринятым. Непонятым.

Вспоминай. Вспоминай… не попасть тебе в рай. А были ли там, в прошлом указатели и карты? Не было. 

Ну, что же. Бери факел, бери веревку, бери компас. Нож. Порох. И воду. И отправляйся в далекий путь. Слушай. Смотри. Запоминай. Беги и не оглядывайся. Даже если это страшнее, чем конец. Тебя ждет очень сложная и долгая дорога. В полнейшей темноте. Но пройти ее сможешь только ты. Не позволяй им пить твою душу. Не позволяй им терзать тебя. Всегда помни, кто ты. И пусть они вспомнят. И просто отойдут в сторону. И твоя кровь станет для них не пиром, а ядом. 

Раньше я никогда не видел, чтобы камни горели. Теперь же передо мной возвышалась черная стена, будто бы исчерченная тонкими плоскими ступеньками, вбежать по которым вверх смогла бы разве что крыса. Гладкие, словно натертые воском, сколы открывшейся породы отражали солнечный свет, пробивавшийся сквозь трещину в потолке высокой пещеры. К этой слепящей, похожей на отрубленный луч солнца, трещине тянулись тонкие столбы черного дыма. Приглядевшись, я понял, что дым в пещере поднимается от множества черных кристаллов, вспыхивающих подобно свечам в зале приемов. Зрелище пугало и завораживало одновременно.

Хотелось гладить ладонью черный тусклый бархат, устелавший стены пещеры, прижаться щекой, услышать голос, узнать неведомое другим. Что заставляет камень пылать подобно сухому хворосту? Что за могущественная сила способна воспламенять молчаливый серый холод? Если бы камень вдруг стал человеком, я с легостью дал ответ на  этот вопрос. Человека сжигала любовь. Сначала ласково грела, кутала в теплые объятия, потом заставляла закипать кровь, в конце же на выжженных пустошах не оставалось ничего: ни разума, ни сердца, ни души. 

Но камень оставался камнем, а человек человеком.

Околдовавшую меня тишину разрушил голос одного из провожатых: низенький человек, не доходивший мне даже до плеча, зачем-то потер широкой лопатообразной ладонью плешивую голову и протянул глинянный кувшин с длинным узким горлом.

-Глотните, барин, жарко здесь, вам мутится по ходу.

Пить из заляпанного жиром и черной сажей кувшина не хотелось, но коротышка-провожатый совершенно не желал замечать отвращение, на мгновение скривившее мой рот, и настойчиво протягивал питье, от которого даже через кусочек дубовой коры шел кислый дух.

К счастью, мне на помощь пришел второй провожатый, рыжебородый отставной капитан, человек благородный, с почтением отзывавшийся о богатствах, что ревниво хранили от чужих жадных глаз горы севера.

-Что ты его сиятельству за дрянь суешь? Нам бы пойти отсюда, ваша милость, пока они спят.

-Кто?

Мне вдруг неистово захотелось остаться в пещере одному, людям не место здесь, камни боялись взглядов, не желали дробиться под железом и гореть по прихоти человека. Смерды должны уйти, они не могли слышать всего, что теперь было известно мне, но они многое видели. И непременно приведут сюда других. Я едва заметно дернул плечом и в ладонь выпал кинжал. Еще отправляясь к дымящейся горе, я согласился оставить оружие в деревне. Шпага и пистолет ожидали моего возвращения на дне сундука в доме рыжебородого капитана. Лишь спустя час пути я понял, что кинжал по-прежнему при мне. Я не был безоружен, но сознаваться в этом и возвращаться, теряя световой день, не было никакого смысла. 

-Пойдемте, вашмилось, у вас уже глаз дурной.

Рукоять кинжала стала теплой в ладони и я улыбнулся приятной мысли, что наконец смогу остаться один. Обратную дорогу я запомнил хорошо, к тому же, довольно часто отгибая в сторону ветки кустов, я прилагал слишком большое усилие и ломал их, будто невзначай. Никто не посмеет более горланить при мне то ли каторжные, то ли моряцкие песни. Довольно с меня кислого духа, довольно чеснока, пота и табака. Все, что я видел сегодня, принадлежит только горе, и мне.

Вода ужалила неожиданно, залила глаза, нос и рот. Я моргнул в тщетной попытке вновь увидеть мир вокруг, от удара в живот дышать было невозможно, а к горлу подступала тошнота.

-Тащи на выход, ишь перекорежило. Опять та же история.

Кисть руки нелепо вывернулась, но я не разжал пальцы, послышалась грязная ругань и сетования на неведомых дворянских учителей, которые, по предположению рыжебородого капитана, у меня были.

-А вдруг это не он? Вдруг подменыш?

-Ты совсем дурной или как? Он железа не боится. Герцог это, только от дыма очумел.

-Он вина не захотел. Ей-ей, молоко бы выпил.

-Так у тебя ж ссанина, а не вино… ноги держи, здоровый, не то что прежде.

Дышать стало легче, в глаза ударил яркий свет и я совершенно ослеп, теперь по щекам катились слезы, но сильный ветер быстро иссушал их. Я никого не убил. Как же хорошо.

— Как ж угораздило, ваше сиятсво. Как ж вас угораздило.

Колин с суеверным ужасом смотрел на пузырящуюся массу в стеклянной миске. От болотно-зеленого зелья несло пылью, перепревшим сеном и заброшенным отсыревшим жилищем. 

-Держи зеркало прямо и не дрожи.

Я хотел прибавить пару крепких слов, но вовремя остановил себя, телохранитель в прошлом обычный солдат, сын безграмотного крестьянина, не мог по достоинству оценить целебных свойств морской травы и видел в любом вареве, не предназначенном в пищу, лишь колдовство и опасность. За пределами его понимания оставались и страдания господина, проснувшегося по утру с лицом, покрытым красной сыпью. Единственное, что заботило Колина — не отравили ли герцога рыжие пернатые твари, припомнив сразу историю с пропитанной ядом простыней, где один мой дальний родич так же пошел сыпью, три дня поикал, да и помер без отпущения грехов. История была поучительна сверх всякой меры, но я велел Колину заткнуться и не призывать в дом беду. Я просто перебрал засахаренных орехов и выпил лишнего, играя в кости с личной охраной. 

-Как есть сглазили, — не унимался Колин, — вы б, ваша милость, взяли рубашку моей жены и проделись через нее. Вы не опасайтесь, Лизетта огого, рубашка вам в пору будет.

Я осторожно опустил палец в покрытую белесыми пузырьками жижу, зачерпнул немного и мазнул по щеке. Кожу под мазью защипало, и я улыбнулся, вспомнив, как использовал этот простой рецепт на далеких, давно забытых войнах, как мазал синяки и ссадины, бездумно зарабатывал новые, и снова делал нехитрые пахучие примочки. Тогда на мне все заживало как на собаке или даже на кошке. 

-А лучше всего брать рубашку, когда у бабы кровь, тогда самая сила.

Этот взгляд я унаследовал от матери, только она могла смотреть на прислугу так, а иногда и на домочадцев. И лицом, и ростом я вышел в отца, это замечали все, с кем сталкивала меня жизнь, без исключения. Но потом все те же люди с удивлением признавали, что отец смотрел на них иначе, а в знакомом голосе не было знакомых нот. Телохранитель быстро замолчал и опустил плечи. Меня нельзя было назвать дурным господином, за исключением редких в последние годы вспышек гнева.

Кожа горела огнем, но я чувствовал себя прекрасно. Гадюка? Возможно. Мне предстояло скинуть кожу и пару дней не выходить на свет, подпитывая тем самым мифы и сказки родного края. Если в первые недели я безуспешно пытался бороться с мисочкой молока в углу спальни, как невзначай оставляемой старой служанкой, то со временем принял страхи своих людей, и иногда, когда и правда нездоровилось, пил жирное молоко, с неснятыми сливками.

В каком-то безумном запале я даже подумал, а не совершить ли святотатсво и заменить герб? Если псы вдруг превращаются в волков, то от чего же вепрю не стать гадюкой? Все течет, все изменяется. Однако, я звонко хрюкнул, представив себе гадюку в исполнении провинциальных живописцев, презабавный червяк. О, нет, я не стану отучивать земляков рисовать несуразных поросят, не имеющих никакого отношения к грозным диким животным. Пусть уж мой герб заливисто визжит и хрюкает, валяя врагов в грязи, чем жалит ценою собственной жизни, а чаще еле слышно шипит, забившись под колоду.

Мы разошлись как в море корабли...

Адмиралу я не симпатизировал никогда, и стоило заметить это было взаимно. В былые б времена завитая, надушенная сверх всякой меры, расфуфыренная толпа вельмож с испуганным кудахтаньем расступилась, освобождая пространство для зародившегося прямо на их глазах поединка. Дуэль без секундантов, без соблюдения протокола, к тому же в чужом доме, была бы расценена как попытка убийства. Вот только свидетели бы путались в показаниях, стараясь вспомнить, кто первым выхватил шпагу из ножен, а суд превратился в фарс и балаган, что впрочем ни для кого не стало бы неожиданностью.

Теперь же мы разошлись, не встретившись взглядом, и каждый отправился к тому месту, что собирался занять: я к окну, дабы иметь возможность дышать и отвлекаться от собрания, он же — к рыжему хозяину дома. Их примирение и взаимные расшаркивания вызвали усмешку не только у меня, за этой нелепой в своей внезапной дружбе парой наблюдал еще один человек. Он отсалютовал мне бокалом, к которому еще по-видимому не притрагивался, и быстро отвернулся. 

Адмирал перемещался среди гостей легко, вырисовывая по паркету известный лишь ему одному дипломатический танец. Генерал же напротив раскачивался при каждом шаге, как будто желал изобразить пузатого пьяного боцмана. Несмотря на щебет молоденьких фрейлин практически над самым ухом, я старался прислушаться к разговору двух неприятных мне потенциальных союзников. Однако, суть сказанного ускользала, и вся услышанная мною беседа вполне могла стать частью болтовни придворных дам. Произнесенные имена казались скорее призраками нежели гарантиями, к тому же рыжий то и дело вставлял неуместные реплики, расхваливая то ткань портьер, то лепнину потолка, отдельно указав адмиралу на место в центре зала, в дальнейшем отведенное под фонтан. 

Отпив глоток вина, я не смог сдержать ставший уже привычным тяжелый вздох. Я только зря терял свое вермя: ни адмирал, ни хитрый жирный фламинго никогда бы не встали на мою сторону, они бы лишь наблюдали, пообещав корабли и пушки, и ждали, когда вверенная мне провинция сдастся на милость победителя. Такой союзник равнодушно взирал бы на мой труп, выставленный на прокорм воронью, но с радостью ухватил участок леса или луг. Я сам порой не верил в свои успехи, отмечая проворство и воистину ослиное упрямство какого-то другого, незнакомого мне, герцога, сумевшего поднять с колен обнищавшие земли, заставившего работать мануфактуры, красневшего и бледневшего, но не сдающего свои позиции в разговорах с купцами, сумевшего не только выплатить все задолженности по непомерным налогам, но и получить прибыль. Тот, другой, не брезговал плевать на ладонь, скрепляя договор, читал вечерами длинные исписанные мелким почерком свитки, беззастенчиво черкал в них пером, и сам лазил по лесам, выставленным вдоль стен новой башни, он бранился с каменщиками, сам мешал скрепляющий раствор, знал цены на лен, пеньку и паклю, порой вел себя неожиданно для высокородного господина. Вот только не он один заметил, что на север в поисках лучшей доли потянулись переселенцы с обозами добра. Не только он заметил, вновь ставшие плодородными луга, посаженный на местах вырубок молодой лес и осушенные болота. Богатый, гордо заявляющий о себе север. Да неужели? Две вырезанные деревни и лесной пожар вернули мечтателя на бренную землю. А ведь у него могло получиться...

Я молился. Впервые за последние пятнадцать лет. С подобным жаром возносить молитвы Создателю мне доводилось лишь до того, как предоставилась возможность убедиться лично — никакого Создателя по ту сторону не существовало, а следовательно тратить свое драгоценное время на разговоры с пустым местом больше не имело смыла. Но увидев ее, я вдруг забыл все то, что узнал такой дорогой ценой, вновь, как в детстве, сложил вместе ладони и поднес их к губам. Я думал, что забыл слова бесполезных отныне молитв, но губы сами призвали на помощь Создателя.

Перевернутое женское лицо, как будто сложенное из белой пожеванной бумаги, оставалось неподвижным. Она наблюдала. Черные длинные волосы покачивались единой густой массой, но ни один мускул не дергался на неестественно застывшем лице. Грубая железная корона казалась прибитой к черепу гвоздями. Черное платье с высокой горловиной перерезало мертвенно бледную шею надвое, но тела я больше не видел, оно полностью слилось с темнотой безлунной ночи. Мое монотонное бормотание прерывали громкие свистящие всхлипы, напоминавшие трескотню сверчка. Пройти она не могла. 

Наконец я смог дышать и перестал прижимать к губам дрожащие пальцы.

-Видали и хуже, — бросил я в противоположный от окна угол, только чтобы не смотреть на нее.

Ответом послужил усилившийся треск. Не оборачиваясь, я поднялся с колен и подошел к массивному резному шкафу из мореного дуба. Вся мебель в замке помнила еще моего прапрадеда или его деда, однако, шкаф в своей спальне я велел переделать, не побоявшись покуситься на память о былом, и чего греха таить — утраченном, величии. Теперь вместо свернутых стягов, набросанных неровной горой вышивок разных лет и прочих побитых молью реликвий я мог держать в своих покоях все то, что могло понадобиться именно мне. К примеру восковые свечи. Я взял четыре из ровно сложенной вязанки, неспеша оплавил и расставил по тяжелым серебрянным подсвечникам. 

Треск и стрекот усилился, голова перевернулась и теперь волосы повисли вдоль бледного злого лица, делая его похожим на неаккуратный мазок побелки, на котором баловства ради угольком нарисовали глаза. Теперь я мог разглядеть висевший на цепочке грубо сделанный языческий амулет — серое пятно на всепоглощающем трауре. 

-Убирайся, ведьма.

Четыре огонька свечи горели, вселяя в сердце уверенность: что бы ни таила за стенами ночь, ей не пробраться в замок. Тонкие, такие же нарисованные как и глаза, брови изгибались в наигранном страдании. Она просилась и плакала без слез. Невольно я представил ее еще живой, с намазанным розовым губами и щеками, уверненную в своей власти над мужчинами, решившую поиграть с древней забытой, и от того смертельно опасной, магией. Отмахнувшись от видения, я снова встретился взглядом с поблекшими матовыми глазами. Что привело ее к моим окнам, что приманило, как манит падальщика запах пролитой крови. Ее ли прижизненная обида на воистину бессердечного герцога или же подобное к подобному могла призвать лишь моя притупившаяся с годами боль. Мне было прекрасно известно, что иногда замечали особо прозорливые старухи, глядя в ставшие почти черными глаза. Пожалуй только такой же бестолковый, как и бесстрашный, Колин мог часами доказывать любому усомнившемуся, что собственными глазами каждый день видит тень «его сиятества». Но Колину верили не все. 

Я произнес заговор, напоминавший скорее нянькины сказки, нежели привычную уху молитву. Белая тварь за окном дернулась и приложила тонкие вытянутые ладони к стеклу. Теперь она злилась, я явственно слышал злобное резкое щелканье. Деревянное перекрестье оконной рамы то и дело скрывало часть лица чудовища, и в такие моменты казалось, что скрытая часть еще ужаснее оставшейся на виду.

-В-впусти, — она царапала по стеклу тонкими белыми пальцами, вызывая звук, от которого в позвоночнике начинали прогрызать свои коридоры огромные южные муравьи. 

Я вновь повторил заговор. Теперь она прижималась к стеклу лицом, расплющивая крупный мясистый нос в круглый пятачок. Даже тварь из заката насмехалась надо мной. В третье прочтение магических слов я вложил всю свою злость, без тени былого страха.

-Ты мне не нужен!- вдруг выкрикнуло ночное видение и снова разразилось режущим стрекотом, — Ты холодный, отдай мне теплых. Они глупые, они ничего не знают и хотят жить. 

Мне было хорошо известно, что произойдет, когда я прочитаю заговор в четвертый раз, и я старался не опускать глаза. Чудовище взвизгнуло, оторвало от стекла казалось прилипшие пальцы, и покачнулось. Я смотрел, не отрываясь на то, как волна судороги пробегает по жуткому бледному лицу, как начинает трястись голова на тонкой разрезанной шее. Скопившийся в глазах песок  заставила меня моргнуть. За окном не было ни души, ночной кошмар растаял, не оставив после себя ни единого следа, если не считать четырех горящих среди комнаты свечей.

Бывать в подобных местах я зарекался не раз, но отчего-то не хватало воли и снова оказывалось, что мое слово не так уж твердо.

Салон поражал своей затхластью, а в воздухе висело одеяло из сизого табачного дыма и испарений человеческих тел. Со стены над потухшим камином на меня уставился хитрый птичий глаз, фламинго на гербе подтяул одну лапу к толстому розовому тельцу, вторая же ходуля казалась воткнутой в ровную зеленую гладь. Так выглядела трясина на топких болотах: словно ровная зеленая лужайка, только гладкая-гладкая. Нет уж, мерзкая птица, стой где стоишь, одна. 

Рыжий генерал находился в прекрасном расположении духа, он сразу выцепил меня из общей массы гостей и протянул бокал тончайшего стекла. Вина не хотелось и я только неловко поворачивал в пальцах легкую прозрачную ножку, в тайне опасаясь сжать стекло слишком сильно. Я привык слыть свиньей и сволочью, но становиться порезанной стеклом свиньей не собирался. 

— Пейте, герцог, не бойтесь. 

Генерал приходился союзником и оскорбить его дом подозрением я не имел права, поэтому медленно сделал глоток. Вино оказалось отличным, но, помня о своем неумении пить, я предпочел остановиться. Салон собрался прескверный, однако, это еще не давало повода врываться в местное общество в шкуре гербового животного и возможно голыми руками душить хозяина.

Я огляделся по сторонам, про себя с удивлением замечая тесно заполненную залу. Но кто надоумил рыжего созвать у себя богодельню с примесью бродячего цирка уродов? Конечно же это была его собственная  блестящая идея. Каждый из прибывших обладал пусть скромным, но титулом, и каждый спешил немедленно засвидетельствовать свое почтение генералу. Рыжий растекался как топленое масло по сковороде. Но все же ко мне он проявил особый интерес, трижды за час поинтересовавшись здоровьем моей матушки, а так же моим собственным. Всем известно, высшие силы любят, когда всего по четыре. На четвертом уточнении, я довольно грубо заверил генерала, что губернатором севера, а уж тем более герцогом ему пока не стать, если он и правда не отравил вино. Никогда еще розовая голова фламинго на длинной розовой шее не была так похожа на лысого грифа. Славному и безусловно знатному роду следовало бы задуматься о переменах в геральдике.

В скором времени я и правда почувствовал себя не хорошо. Обиженный генерал давно скрылся с глаз, и я без препятствий смог  покинуть залу, в которой даже воздух казался губительным для всего живого.

-Колин, воды.

Телохранитель стрелой метнулся в каменному фонтанчику, являвшему собой так же одноногую птицу, из клюва которой некуртуазно подавалась вода.

Сначала я жадно пил большими глотками, потом тяжело дышал и наконец под причитания Колина опустился на колени перед росшей из щедро унавоженной почвы розой, розово-рыжей, удивительно крупной и пахучей. Стыд, едва успевший зародиться в моей голове, моментально сменился ликующим злорадством. 

Верный Колин истолковал увиденное по-своему и теперь разрывался на месте, не понимая, куда ему бежать: стрелять ли в коварного генерала, звать ли святого отца, дабы тот мог отпустить грехи его сиятельству, или же самое тяжелое и невыносимое — передать миледи весть о смерти единственного сына. 

К счастью я быстро поднялся с колен и с отвращением посмотрел на розу-фламинго. Пара ведер воды и садовник вернет былое великолепие генеральской клумбе. Но что бы я еще раз...

Прочь отбросив вопросы глупые,

Стану спрашивать напрямик:

«Был ли ты заодно с отступником или жертвой его интриг?»

Раскаленные до красна камни встречаясь со студенной водой, порождали густой горячий пар, прижиматься острыми позвонками к теплу хорошо прогретой стены было приятно. Прожитые годы не ограничились дарами в виде множества шрамов и первой едва заметной в русых волосах седины, они подселили в хребет ноющую боль: ночевки на мерзлой земле, дни, проведенные в седле, неловкие падения, погребение под завалами разрушенной стены — ничто не прошло даром. Я обхватил руками колени и сделал глубокий вздох, следовало прогреться как следует, иначе вся затея с горячей каменной комнатой оказалась бы бесполезной. Другие не успевали сосчитать до ста и выбегали, чтобы окатить себя из ведра прохладной водой, я же легко терял счет времени, ежился на теплом, почти горячем, дереве лавки, иногда отбивая зубами если не плясовую, то военный марш уж точно. Так мерзнут те, кто успел погреться у закатного пламени.

Вместо крови холодное студенистое желе. Я усмехнулся воспоминаниям, от которых осталось не так и много, если не считать давно побледневший и затерявшийся среди десятков других шрам. 

Я никак не мог проморгаться и чуть не задохнулся от небрежно брошенных слов. Произнесший их даже не задержал взгляда, быстро потеряв ко мне всякий интерес. Я же понимал, что упустил время, отведенное на достойный ответ, и единственное, что теперь оставалось — попробовать переставить в голове деревянные кубики, из которых я упорно строил высокую прямую, как стрела, башню, игрушечная конструкция выглядела устойчивой, надежной и ясно устремлялась вершиной в небо. Однако чужие пальцы захотели повернуть в другую сторону всего один кубик, отчего-то выбрав самый нижний. Башня рухнула, породив правда не больше шума, чем рассыпавшийся карточный домик. Я громко сопел и нервно щелкал суставами пальцев. Прилюдно упрекнуть меня в неумении сопереживать — как это подло. Как он мог усомниться в моей природе, ни мой отец, ни дед, ни уж тем более известный всем благородным людям предок не обладали холодным сердцем гадюки, мой род всегда был готов прийти на помощь взывающему о справедливости, а по словам любого, кто знал отца, я представлял собой его точную копию. 

Но я быстро оттаял и легкомысленно забыл обиду. Было достаточно того, что правда известна мне, и я поспешно вытер рукавом слезы, нахлынувшие на двух последних страницах прочитанной трагедии. Еще не хватало, чтобы кто-то видел, что прекрасный и вместе с тем мрачный мир, созданный гениальным творцом, способен заставить меня реветь, как девицу перед свадьбой. Не умеете споереживать — как же хорошо, слепец, что тебе этого никогда не увидеть и не устыдиться. Я тяжело вздохнул и захлопнул книгу.

-Что читаете? — голос за спиной звучал устало, но все же в нем можно было уловить нотки живого любопытства.

Я повернулся и молча протянул книгу обложкой вверх. Ответом стало удовлетворенное хмыканье.

-А мне не понравилось. Глупо и затянуто, я к середине забыл начало. 

-Позвольте не согласиться, — я старался оставить за собой право говорить как дворянин.

-Не соглашайтесь, лучше почитайте это. Меньше соплей, к тому же любопытный угол зрения, вам пойдет на пользу.

Я брезгливо поморщился, это была одна из тех книг, содержание которых вызывало праведный гнев у людей гораздо опытнее и умнее меня. Описание жизни предателей, куртизанок, людей подлых и бесчестных во всех отношениях сулило только одно — напрасно потерянное время.

-Я не стану читать это. 

Я встал на грубо сколоченный табурет и вернул великую трагедию на полку, ровно на то место, откуда достал неделю назад, рука было потянулась к следующему тому, но я поспешно спрыгнул на пол, чтобы всем своим видом показать, обсуждать свои литературные пристрастия я не намерен ни с кем, а разговор, начатый так бестактно, можно считать законченным.

Но он более не произнес ни слова, только оставил на подлокотнике кресла одинокую книгу в простом кожаном переплете.

Книгу я вернул примерно через неделю, подсунув под дверь. Это было варварством и дикостью, но передать ее из рук в руки и встретиться с ним взглядом я просто не мог, хотя всем телом ощущал зуд от желания обсудить прочитанное. 

Моя осторожность, я бы не стал называть это трусостью, оказалась оправданной. Получить прозвище, сравнивающее меня с животным, было безумно обидно. Я вновь и вновь взывал к Создателю и даже поминал древних, покрытых мхом, богов, моля о справедливости. Казалось весь мой вид был для него как красный плащ для быка. Только в мелких издевках не было прямоты и ярости, свойственных благородному животному, уколы оказывались скорее царапинами, не оставляющими после себя крови. Самым ужасным было то, что я не всегда понимал, смеялся ли этот холодный человек или давал искренний совет.

-Вы не правы, вы выросли в этом, но вы не правы.

Желание спорить во всем и всегда удивительно сочеталось в нем с поиском единомышленника. 

Учителя, которых непрошенно подкинула жизнь, научили меня держаться увереннее, кривить при ответе рот, приподнимать бровь и всем своим видом показывать великодушное превосходство. Это срабатывало с многими, но не с ним. Он ковырялся в неискушенной душе с методичностью умелого палача, перед ним, сам того не желая, я выбалтывал лишнее, вновь и вновь ощущая себя провинциальным простаком. Мы были равны по крови и по титулу, но временами я ощущал пробравшуюся в душу зависть. Он снова и снова оказывался лучше, как будто обучение, оставшееся в прошлом, все еще не закончилось. 

Иногда мне казалось, что болезненные, порой оскорбительные, замечания произносились с одной целью — как на наковальне ударами молота перековать мое сознание, изменить и подчинить себе. Тогда я бунтовал.

Иногда я чувствовал то, чего не получал от других. Жалость. Тогда во мне боролось два начала: одно требовало немедленно прекратить поток оскорбляющего любого честного человека чувства, другое стремилось понять, что именно во мне способно вызывать эту самую жалость.

Случалось получать и похвалу, и дружеское одобрение. Но я боялся гордиться, ведь это в любой момент могло перевернуться очередной насмешкой.

Теперь я только щурился от пара и наблюдал за каплями, падающими на каменный пол в углу, один из булыжников, когда-то ровно уложенный мастером, сейчас больше напоминал маленькое каменное корыто, наполненное до краев водой.

-Вода камень точит...

Я не веселился так со времён… а впрочем я никогда так не веселился, не позволял себе, одергивал. К тому же искренний смех и редкие попытки позволить себе дружбу всегда оборачивались в лучшем случае стыдом и сожалениями, а в худшем — единственным непоправимым. Теперь же я был близок к тому, чтобы использовать табурет в качестве лестницы и шагнуть на широкий дубовый стол. Ноги просились в пляс, а мысли в голове путались, делая меня вдруг невероятно развязанным и смелым. Раскидать ногами посуду, заставить всех смотреть на себя, а то и вовсе выкинуть коленце. Я встретился глазами с нехорошими огоньками, дрожащими на дне его зрачков. Он усмехался и вертел в холеных пальцах бокал из тонкого стекла, на дне бокала в напитке распускался фиолетовый цветок, когда-то в детстве я видел в книге рисунок  пестрого цветка, один в один проходившего на этот, и, очарованный его красотой, принялся читать описание, оставленное исследователем-ботаником. Какой брезгливый ужас испытал я, узнав, что цветок из рассветных садов, на деле оказался обычным паразитом. 

Чужая рука тяжело легла мне на плечо, а в лицо пахнуло кислым вином. Ещё не пожилой, но вымотанный пьянством, мужчина с мясистым красным лицом на вытянутых руках протянул мне белую борзую. Собака была напугана, она умоляюще смотрела умными карими глазами и поджимала задние ноги. Все тело безропотного животного подрагивало. 

-Подержите мою собачку, сударь. Хотите поцелуйтесь с ней. 

Тонкое повизгивание и скулеж утонули в бухающем смехе краснолицего пьяницы. 

-Да не хотим мы вашей псины!

Он ловко поставил подножку, мужчина, держащий в руках собаку, покачнулся и разжал пальцы, освободившееся животное проворно нырнуло под лавку. Я глупо невпопад рассмеялся. Собаке было неуютно средь пьяных, пусть и кругом благородных, людей. Но я не мог остановиться и захрюкал, развеселив его пуще прежнего.

Место мне нравилось, здесь пили исключительно достойные и высокородные господа, ни один смерд не посмел бы переступить этот порог. Столы радовали своей добротностью, стекло бокалов сияло чистотой, а девушки-служанки порхали меж гостями с проворством бабочек. 

-Милая. Повтори. 

Принесли кувшин, и я, подражая ему, опустил железными щипчиками в свой бокал цветок-паразит. Стало необычно легко. Напиток разрушил стены. Теперь я больше не желал танцевать на столе, тем более нагишом, как собирался прежде. Теперь было просто тепло и спокойно. 

-Какая страна… хоть бы страна была, а то так… прыщ. Я раздавлю. Прыщ на заднице. 

Его красивое лицо перекосилось от злости, а я вдруг осознал, что мне больше не весело. Теперь по спине пробирался липкий первобытный страх. Я не мог себе объяснить его происхождение и только смотрел на аккуратный маникюр и отпалированные ногти. Свои же руки я машинально спрятал в длинные кружевные манжеты. Стекло могло лопнуть в любой момент, но он как будто почувствовал повисшую в воздухе тревогу, и поставил бокал на стол. Я тяжело вздохнул и сделал пару глотков. 

-Хочешь новую рубашку? — он внезапно встрепенулся и щёлкнул пальцем по моему фамильному перстню, черневшему из-под манжет.

-Рубашку? — я только тупо переспросил и непонимающе уставился на него.

-Ну, да. Как у меня. Ты будешь ничем не хуже меня. 

Я только отрицательно замотал головой.

-У меня нет таких денег. Вернее деньги есть. Но не на это. 

Слова и мысли снова путались. Я вовсе не хотел его обидеть, но неожиданно все происходящее вокруг показалось мне детской игрой, сумбуром и чем-то ненастоящим. 

-О чем ты говоришь. Это будет подарок!

-А честь чего? — я по-прежнему не понимал ни твари. 

-В честь твоего новоселья, — он подмигнул, словно бывалый заговорщик и весело рассмеялся. 

-Я бы не стал спешить, — я мямлил и вяло сопротивлялся его внезапной милости. 

Пришло время отойти и я покачиваясь встал из-за стола. Ночная прохлада и немного воды в лицо довольно быстро привели меня в чувство, однако, земля под ногами все еще кружилась и я сел, прислонившись спиной к стене конюшни. Недалеко от постройки без привязи стояли одинокая старая кобыла неясного цвета и синий ослик. Вместо копыт у ослика были колесики. Я только прикрыл глаза и тихо застонал. От вида противной кобылы и синюшнего осла на душе стало особенно мерзко. Наверное, стоило бы сунуть два пальца в рот, но тут ясно услышал его голос. 

-Провинция. Ваша провинция это болото! Это шахта! Я тебя распотрошу, смерд. 

Пока мой затуманенный смесью вин разум пытался осознать услышанное, тело сделало над собой усилие и на удивление резво оказалось рядом с ним. Держать его было бы не под силу и двоим более крепким молодцам, но на моей стороне оказались отчаяние и страх потерять его из-за глупой стычки. Заезжий дворянчик в сером плаще так и застыл с приспущенными штанами. 

-Убирайтесь отсюда, — я хотел крикнуть, но из горла вырвался только визг. Впрочем этого хватило, чтобы уроженец неведомой мне провинции наконец подтянул штаны и ретировался.