Быть отравленным — в этом чувствовалось воистину королевское, благородное, отмеченное печатью древних богов. Однако в кости черепа упрямо стучалась крамола: государь не был отравлен коварными шпионами, смерть не стояла в головах его ложа с намерением одним точным ударом косы сбить корону и уровнять короля раз и навсегда с прочими смертными.

Слегка вздернутый, обычно напоминавший маленький пятачок, нос болезненно заострился, под глазами легли глубокие темно-синие тени, слипшиеся от пота волосы казались редкими, словно у одной из замызганных тряпичных кукол моего детства. Невольно я вспомнил, как будучи мальчишкой спрятал в саду, в дупле старой коряжестой яблони, полулысую куклу-принцессу, принадлежавшую наверное еще бабушке моего святого предка. Маленькая хозяйка искала свое тряпичное чучело везде, плакала, громко звала как настоящего ребенка, и  посадить упрямицу за пяльца в тот вечер оказалось не под силу даже розгам. Тогда мне стало стыдно за свой поступок, но вернуть украденное казалось невозможным, а куклу-принцессу в скором времени обнаружили садовые птицы и с удивительной поспешностью, как будто боясь пробудившейся во мне совести, растащили на свои нехитрые гнезда.

Я старался не смотреть в сторону больного, чтобы самому не согнуться дугой в мучительном рвотном позыве. О, нет, это не было смертельным ядом, иначе два круглых пятака давно придавили бы его веки. Государь лишь изволил выхлебать вина и той обжигающей дряни, что пил гораздо чаще нежели вино, на ведро меньше буйвола.

-Лекаря. Пошлите за лекарем.

Жестяная кружка стучала о черно-белую клетку зубов, и я думал об убранстве королевского дворца в столице, ничего бы не потребовалось менять: от природы белые ровные зубы и черный древесный уголь между ними. Вновь мысли унеслись в невозможное, ведь примитивное черно-белое должно было уйти раз и навсегда из королевской резиденции. Он непременно поправится, и останется только ослепительно-белое.

Черная ночь липким жаром врывалась в окна, казалось, это крупные белые цветки, осаждавшие высокие деревья, приносили в комнату неуместный сладкий дух. Но смерть бродила по другим кварталам, напоминая о себе лишь крысиной возьней и быстро движущимися вдоль сточных канав тенями.

-Лекаря, ты мой друг, мой лучший друг, я приказываю лекаря сейчас же...

Я давно исполнил этот приказ, и послал щекастого рябого мальчишку за местным аптекарем, что жил в двух улицах от нашей гостинницы, однако, по-видимому только напрасно потратил мелкую монету, и либо мальчишка оказался не дурак и, зажав в кулаке медяк, завалился спать, либо жена аптекаря прогнала его от своих дверей с тихой, дабы не перебудить домашних, бранью.

От каменной кладки стены, лениво по кошачьи потягиваясь, отделилась не видимая постороннему глазу тень. Тень неслышно скользнула у меня за спиной и хмыкнула в самое ухо:

-Чистая вода, древесный уголь… ого, даже соленая вода. А вы неплохо запомнили науку. Влейте в него еще пару кувшинов и переверните на живот, а то захлебнется. Впрочем не жалко, я просто не желаю, чтобы эту картину видели вы… Я ведь должен… впрочем вам я уже ничего не должен.

Я тихо ругнулся себе под нос, отгоняя навязчивый морок, что породили не спавшая за ночь жара и ядовито-сладкий аромат белых цветов. Два кувшина воды, и пусть спит. Все равно никто не придет с волшебной пилюлей, заплати я даже двадцвать монет золотом. Государю помогут сон и молодость.  И никаких теней. 

Карта мира верстается наново,

Челядь пышный готовит банкет.

Риббентроп преподносит Улановой

Хризантем необъятный букет.

Я закрыл глаза и откинулся на мягкие бархатные подушки, будь я шестилетним мальчишкой впервые покидающим родной дом, или юношей, отправляющимся в столицу, ни тяжелые шторы, ни грязь из под колес не заставили бы меня отказаться от пожирания глазами всего остающегося позади. Однако Повелитель Севера узнавал каждый поворот знакомой дороги — по стуку лошадиных копыт, по тому как наклонялась карета, по шороху тонких веток придорожного кустарника, бьющего по облупленным, но все еще крепким, дверцам.

Все внутри меня бунтовало, рвалось наружу пронзительным «Нет!», но я только крепче прижимал к груди дорожную сумку. Во время обучения, что довелось пройти лет десять назад, а то и больше, мэтры изо всех сил вбивали в меня знания, в ответ, несмотря на их усилия, я с завидным постоянством доказывал верность фамильному девизу. Быть может, им следовало и правда бить меня палками и не скупиться на вымоченные в соленой воде розги. В шестнадцать лет я и подумать не мог, что власть любит прогуливаться рука об руку со знаниями, и однажды блистательному герцогу, надежде отчизны, и последнему оплоту справедливости придется возить испачканным в туши пальцем по чертежам, на которых по-хозяйски расположатся уродливые стальные исполины. То будут драконы, выползшие на узловатых коротких лапах из покрытых пылью тысячалетних фолиантов, жестокие, холодные, но испепеляющие, на первый взгляд неповоротливые, но несущие смерть. Как непохожи они на ту пушку, из которой мне довелось стрелять в юности. Тогда, в чаду сражения, опьяненный духом победы и состоянием, схожим с влюбленностью, я думал, что стою у могущественного оружия, способного убить и человека, и лошадь, и чужое величие. Теперь же я мог только кривить рот в украденной усмешке, осознавая собственную наивность и желание людей убивать. 

Босые крестьянки поднимали над головами полуголых детей, а их мужья лупили друг друга кто в спину, кто в плечо, показывая пальцами на выстроенных в ровные линии ряды железных тварей. Лица простых людей озаряли безмятежные улыбки, а в глазах всех возможных цветов, и по детски ясных, и окруженных узором морщин, светилось наивное искреннее счастье. Такого восторга не встретишь у короля и первого маршала, ни одна из придворных, разряженных в шелк и бархат, дам не способна на столь же жаркие воздушные поцелуи, летящие в того, кто завтра заберет ее брата или мужа на войну. 

-Война есть безусловное зло, — шептал я, но губы оставались неподвижны на застывшем, высеченном из камня лице.

Война есть безусловное зло. Именно поэтому я сделаю все, зависящее от меня, чтобы стальной зверинец, вырвавшись из клеток, не стал опасен для тех, кто поверил в него. И в меня. 

С надломленной восковой печати смотрел горделивый фламинго. «Нелепая птица», — пронеслось в голове, но я отогнал назойливую мысль, норовившую увести меня от сути письма в дебри бесплодных рассуждений. Фламинго так фламинго, ворона в этих землях ждать не приходилось. Я вновь пробежал глазами по затейливым тщательно выведенным завиткам букв, и это снова оказалось бесполезно: первосортную белоснежную бумагу нельзя было использовать даже не по прямому назначению, слишком плотной и хрустящей она казалась. Бахвальство, желание выглядеть лучше всех и непроходимая, просто дремучая глупость автора письма поражали даже мое не в меру развитое воображение. Напрасно я ждал поддержки, напрасно я надеялся получить если не золото, так не раз обещанное зерно. Рыжий генерал уверял меня в полнейшей безопасности границ и равнодушии нацеленных на мои стены пушек. В последнем я и сам не сомневался: ни пушкам, ни ядрам, ни мелкой картечи не было никакого дела до судеб людей, скрывшихся в замке, и тех несчастных, что остались в своих деревянных лачугах, запираемых разве что от ветра.

Когда-то в детстве я видел бродячего артиста с узкими глазами и длинной косой, что складывал из старой бумаги фигурки животных и даже дома, воспоминания давно стерлись, уступили место другим, решающим мою суть, делающим меня мной, однако, я положил перед собой бесполезное письмо и расправил его ладонями по столу. Теперь оставалось правильно расчитать сгибы, и мой несуществующий флот пополнился  одномачтовым корытом.

Остальная кореспонденция также не принесла того, чего я так ждал. Я был должен. Быть герцогом нелегкая задача, хуже дела обстоят разве только у первого маршала и короля, даже если речь идет о короле на час. Матери и жены погибших солдат просили о пенсии или же о месте для сыновей и племянников, пеняя на пролитую кровь и отданный отечеству долг. Некотрые имена я помнил, другие же сливались в единый поток, становясь в моем сознании одним убитым, частями разбросанным по светлой березовой роще. Ни одного дворянина, сын мясника, сын лавочника, сын стекольщика. Не дай Создатель научиться писать крестьянкам. 

Среди прочих один свиток отличался яркой желтой лентой и исходившим от него удушливо-сладким ароматом. Куртизанка, что в прошлом сезоне поразила столицу шумными огнями в ночном небе и щедрым гулянием в честь своей свадьбы молила о заступничестве и покровительстве. Исписанные неровным почерком строчки прыгали, наезжали друг на друга, а отчаяние сменялось наигранным жеманством. Не прошло и года, южный князь проявил себя как плут и повеса, более того, я начал подозревать, что проходимец просто присвоил себе несуществующий титул ради любви внезапно разбогатевшей порочной женщины. Флот моей провинции укреплялся на глазах...

Холодный ветер вновь пробрался под рубаху и пересчитал все ребра, заставляя каждый перелом напомнить о себе. В юности все заживало как на собаке, однако, одно ребро все же ныло, должно быть, взяв на себя роль предупреждения о необходимости вступить в законный брак. Как будто боль унилась бы с первым шагом легких башмачков по ступеням родового замка, а потерянная часть ребра заняла бы свое пустующее место.

-Вам бы развеяться, милорд.

Колин ворчал себе под нос с раннего утра, к обеду я начал думать, что зарвавшегося слугу следует осадить, напомнить его место, заставить замолчать на ближайшие сутки, а то и вовсе отослать прочь, благо в телохранителе не было необходимости с того самого дня, как я его нанял. Последний десяток лет моя бренная плоть перестала интересовать что врагов, что друзей, если последние все еще оставались, и ни шальная пуля, ни кинжал из-за угла, ни яд в пресной овсянной массе, подаваемой каждое утро за грехи мои тяжкие, не грозили лишить герцогство хозяйской руки. Если смерть и надумала бы заглянуть в чертог спокойствия, граничещего с унынием, то выбрала бы в качестве предлога насморк или обледенелое крыльцо. 

-Вам бы морского воздуха, вашсятельство. Хоть по бережку походите. 

Я с тоской бросил взгляд на стаю крикливых черных птиц, вернувшихся после зимовки из теплых краев, и подумал о шумном базаре, темноволосых смуглых людях, ярких красках, оглушающей музыке и пряных ароматах. Дымоход завыл, застонал, но среди привычного свиста северного ветра я вдруг разобрал гитарный перебор, слова давно забытой песни заставили сердце пропустить удар, я ожидал испуга от самого себя, но это оказалось скорее чем-то приятным, как крепкое вино — хотелось сделать второй глоток, несмотря на жар от первого. Но песня стихла так же внезапно, как и родилась, унеслась по сложной системе печных труб и слуховых окон, растворилась, оставив вертеться на языке привязчивый припев, смысла которого я так и не узнал, даже годы спустя.

Быстрые реки, горные реки,

Что вы несетесь, жизни сметая,

Мертвые камни мертвы навеки,

Что вы расскажите, что я не знаю?

Я перебирал  но не мог вспомнить, где и когда слышал этот мотив, кто пел мне песню на чужом языке,  быть может, я был мертвецки пьян или просто задремал у костра в одну из ночей, проведенных в под открытым небом, в военном лагере. 

-Вам бы водицы солёной, кашлять бы перестали, а то сродственник ваш намедни три дня поикал...

-Пошел вон!

Дверь с шумом захлопнулась за поспешно скрывшимся от моего гнева Колином, я остался один на один с самим собой и черными птицами, собиравшимися по-видимому вить гнезда. В ушах зашумело море, под ногами побежала обкатанная гладкая галька, я снова подобрал небольшой черный как будто сплюснутый камень и бросил его как можно дальше. Каменная лягушка радостно зашлепала по воде, но убежать далеко от берега ей не удалось и вскоре на поверхности остались лишь расходящиеся едва заметные круги. Я мог бы отправиться в море, мог бы сражаться в чаду и дыме на палубе вражеского корабля, мог чувствовать пусть не рыцарей, но тех,  кому не страшно было подставить спину, тех, кого в поспешном пересказе случайно назвал бы словом «друзья». Жаль не сложилось. Это было не честно, это было во многом трусливо. Он должен был поставить меня под картечь, он должен был позволить мне превратиться в морскую пену. А вместо этого… Нет, море не распахнуло мне свои объятия, не приняло как равного, не просолило и не укрыло. Мне оставалось лишь стоять на берегу и смотреть из-под руки на красное солнце, тонущее в потемневших вечерних водах. 

Он жалкий. Он потерянный. Он не в силах справиться со своим заключением. Просто тень, всклоченные русые волосы, потухший взгляд, трясущиеся руки. И это тот беззаботный ребенок, взбиравшийся на холмы, любовавшийся красотами родного края и мечтавший возродить из пепла рухнувшие идеалы? Неужели это он грезил наяву о сражениях, подвигах и победах, о любви, верных друзях и величии своей несуществующей страны?

Оказалось, что сломать его легче, чем сгоревшую до тла спичку. Старая аристократия забилась в угол, заслоняясь скрещенными руками то ли от луча света, то ли от возможного удара. Его еще никто не бил, но он уже боялся. К чему цепляться за такую жизнь? Скорее существование.

Но на дне тусклых пустых глаз все еще тлела робкая надежда на спасение. Кто-то должен прийти на помощь, кто-то должен вытащить его из этого кошмара, ведь он ничем не заслужил такого обращения. Он все делал правильно, он всегда поступал, как должно. Никто не был в праве осудить, но почему-то осудили. Почему же никто не приходит? Почему решетки на окнах не исчезнут волшебным образом? Почему его все оставили? Почему отвернулись? Разве так поступают друзья, разве этого он ждал, строя иллюзорные замки из книжных сюжетов и старинных легенд? Где веревочная лестница? Где фыркающий от нетерпения в ожидании седока конь? Где верная рука и крепкое плечо? Это несправедливо. Справедливо было бы иначе, на его месте должны были быть другие, виновные во всем, порочные, изворотливые, бездушные, жестокие, но они сейчас находились по другую сторону стен. Они всегда находились по другую сторону. На его же стороне с самого начала был только он и те, кто ничем не могли помочь. 

В этой камере нет ни жара, ни холода, ни соеленой воды, ни железного скрипа, только зеркала, каждый кирпич — маленькое зеркало, иногда будто запотевшее, иногда покрытое паутиной трещин, только дробящее, но не скрывающее отражение. Смотри, любуйся на себя во всей красе, вой от отвращения к себе, признай наконец, что серое ничтожество в несвежей рубашке с изжеванными манжетами, ничем не походящее на стройного горделивого красавца в бордовом бархате и золоте — ты. Давай, разбей еще одно зеркало, порежь руку в кровь и скули от обиды. Никто не перевяжет неопасную, пустяковую рану, просто прижми порез к ткани штанов и жди, когда кровь сама остановится. И повтори это снова и снова. Из одного зеркала выпал тонкий длинный осколок, не хуже фамильного кинжала. Люди благороднее тебя, сильнее тебя, мужественнее, часто не являясь мужчинами по рождению, воспользовались бы этим подарком судьбы и прервали бесполезную глупую агонию, не позволив никому мешать свое имя с грязью. Но разве в этом сердце есть еще место благородству, силе, мужеству и хваленой чести? Все вытеснил животный страх за собственную ничего не стоящую шкуру.

— Не убийвайте. Вы не смеете. Так нельзя. Вы не можете. Нет-нет, позвольте мне все рассказать, позвольте мне… я требую суда, меня могут судить только равные! Не убийвайте, я хочу жить… я хочу жить...

В слизняке у садовника под ногтем и то достоинства больше. Бесполезная никчемная жизнь. Не стоит ни гнева, ни сожалений, ни воспоминаний. Таких людей вычеркивают, как случайную ошибку при письме. Но все же он упрямец. От чего не умирает? На что надеется? Что вновь сможет расправить плечи и вдохнуть полной грудью? Что сможет позабыть свое прошлое, одновременно с этим не повторив ошибок?

Для чего ему отрывать полоску полотна от рубашки и наматывать на осколок зеркала? Для чего ему призрак решительности и твердости? Он ведь уже сломлен и разрушен. К чему безрассудное упрямство в испорченной ложью крови? К чему готовить побег, если на столе лежит связка ключей.

В старых замках теням живется хорошо, можно скрываться не только в холодных погребах или в обваливающихся прорытых столетия назад подземных переходах, но и в гостинных с вытоптанными коварами, на освещенных факелами винтовых лестницах и даже в спальных покоях самого хозяина. Здесь каждая деревянная балка не столько источена жуком, сколько иссверлена сухими от бессонницы глазами. Здесь каждый вздох, устремляющийся к сводам, порождает новую живую тень, быстро убегающую, чтобы скрыться, медленно набраться сил и навеки остаться в молчаливых каменных стенах. С тенями невозможно вести войну, от них невозможно скрыться, их можно равнодушно не замечать.

В спальне никого, я один и весело пляшущий в камине огонь. Весна, но как же холодно. Этот холод идет из глубины, зарождается в каменном сердце, проносится по венам и отталкивает прочь от кожи тепло очага. Я велел нагреть вина, того самого, что кажется черным в хрустальном бокале, но и вино стынет от неровного холодного дыхания.

-Бесполезно, юноша.

Это старая тень, давно обретшая подобие собственной крови и плоти, хотя и состоящая полностью из сожалений, стыда и обид. Тень хитро щурит кошачьи глаза и едва заметно усмехается. 

-Пейте-пейте, допейтесь до свинячьего состояния, явите миру истинную суть.

-Но я не пью, — это правда, я битый час веду понятную одному мне игру, то беру бокал в руки и наклоняю его под разными углами, стараясь разглядеть сквозь темную жидкость пламя камиина, то отставляю прочь. Не удивительно, что вино успевает остыть.

-Ну, и напрасно. Пока можете — пейте. 

Тень скрещивает вытянутые перед камином ноги и устало зевает, будто собирается отойти ко сну. Я делаю маленький глоток и долго держу вино на языке. Его не так много, чтобы за раз опустошить бутылку, к тому же в памяти по-прежнему живы отвратительные картины разбросанного по столу и полу битого стекла и образ человека, пытавшегося малодушно заменить вином проклятую кровь.

-Я больше не хочу быть похожим на вас.

Это тоже правда. Но тень как будто не верит мне и неслышно смеется.

-От чего же? 

-Я не хочу стать тенью! — последнее слово я почти выкрикиваю и с удивлением замечаю напротив себя пустое колчаногое кресло.

На узком каменном подоконнике притаилась другая, она кажется бледной, почти прозрачной, а, может, все дело в природном изяществе и умении казаться незаметным. Тень, отступающая в тень. Что ж, неплохо для прошлого. Бесплотный призрак тихо хихикает и неспеша перелистывает страницы оставленной мною книги.

-Вольно вам раскидываться людьми, как перчатками. 

-Вас я желаю видеть меньше всех, — именно сегодня это тоже правда, но мои слова ничуть не задевают тень, она лишь откладывает в сторону книгу и обхватывает руками свои колени. Над ней не властны годы, и я встречаюсь взглядом с юнными, полными любопытства глазами.

-Однако я здесь. Причем на ваше «вечно». Хотя чему я удивляюсь, не будь вы изрядной свиньей, меня бы здесь не было.

-Ну, так и убирайтесь.

Моя грубость снова только веселит ее, а я по-прежнему никак не научусь отвечать на удивительно сглаженные колкости. Быть может, все дело в том, что я заслужил каждое обидное слово и это не больно, это правильно?

-И с кем вы останетесь? Вы действительно хотите, чтобы я ушел? Вы же знаете, что за окном ночь, пока я здесь, они не полезут.

Я вздрагиваю, он снова прав. Замок полон тенями, но они добры ко мне, они не приносят боли, не заставляют метаться по постели в бреду, не разносятся по покоям криками ужаса. За окнами же ночь скрывает другое, то, чему нет хода в стены человеческого жилья, пока их охраняют невидимые другим стражи. С первыми лучами солнца тени растворятся предрассветной дыкой, уступят место живым крикливым людям, пахучим и теплым, чтобы вновь вернуться, когда запущенные больше круга назад часы пробьют оглушительную полночь.

Это очень далёкая земля. Туда по небу спешат облака, туда бегут все ручьи, берущие начало из холодных подземных ключей, туда устремляется ветер. Стройные сосны врываются в бело-синее небо рыжими стволами, у любого закружится голова, если он вздумает ловить солнце меж зелёных пушистых ветвей. Выше этих деревьев только серые крепостные стены, старые камни давно поросли мхом, в бойницах свили гнезда нахальные птицы, а ров по весне чернеет от кишащих в нем головастиков. 

Хозяин замка любит сирень, разросшиеся кусты погружают окрестности в свой лёгкий цветочный аромат. Здесь и белые кисти, и яркие багряно-красные, и нежные лиловые. Среди цветочного лабиринта спрятана каменная скамейка, когда-то ее украшали крылатые фигуры пухлых младенцев, теперь же в неровных сколах зеленеют полевые травы, чьи семена занесло туда вместе с горстью земли. Сильные корни медленно, но настойчиво разрушают камень, вновь доказывая победу живого над мертвым. На засыпанной гранитной крошкой садовой тропинке ветер листает страницы оброненной книги. Роман о красавице-плясунье или же история юных влюбленных, чьи дома ненависть и месть выжгли до тла. В глубине сада надёжно спрятан небольшой искусственный пруд, невысокая плакучая ива склонила к воде кудрявые тонкие ветки, ветер пробегает по водной глади, создавая мелкую рябь, но с  деревянного мостика легко можно увидеть скользящих в толще воды удивительных рыб: то блестнет на солнце золотой плавник, то черная тень поманит к себе лёгкой колыхающейся вуалью. Если сесть на гладкие доски мостика, то можно опустить руку в воду и невозможно красивые рыбы сами заплывут в ладонь в поисках ласки. Ради них можно оставить любую книгу. 

В воздухе на удивление мало запахов, но дело не в цветущей сирени, а в наполняющих пространство звуках. Здесь ветер приносит знакомые голоса и словно давно позабытые мелодии. Таких песен не поют ни в столице, ни при дворе, ни в жарких южных землях: в этих мелодиях свист зимнего ветра над пустынными холмами, треск горящих сучьев и смех холодных чистых ручьев. Память давно сложила прошлое в шкатулку с искусной резьбой и маленьким изящным ключиком. Но время невозможно удержать. 

Здесь нет ни дня ни ночи, ни лета, ни зимы, здесь только время. 

Марта родилась дурой, дурой и помрет: ей сколько в голову ни вбивай, что кошки испокон веков спутницы Чужого, нет-нет да притащит в кладовую какую, ещё побезобразней выберет — трехцветную или с синими глазами. Мало того, что проклятая скотина сверкала во тьме огнями, орала дурниной по ночам и норовила броситься из-за угла прямо в ноги, так ещё и плодилась, как ни овца, ни корова в жизни не будут. 

Герцог же только рукой махал, когда ему про Марту намекали. Все ж таки в столице про нашего хозяина говорили правду — дальше своего носа как не видел, так и не видит. Разумный человек давно бы велел всыпать дуре горячих и холодных, а лукошко с писклявым отродьем в пруд от греха. Но видать все ж таки были у него свои счета с нечистым, один раз разорался как бесноватый, про крыс вопил, шрам мне под нос совал, как будто я идиот и поверю, что такая мелочь может на столько глубоко прихватить, ясно — человек порезал, а он на животину свалил. 

И ладно бы сидели эти кошкины дети по подвалам и кладовым, хоть им и там не место, это можно и стерпеть, не каждый день спускаешься, к тому же в подвале ещё не к такому готов будешь. Но в этот раз вовсе не ладно вышло, лохматая серая кошка, как знала в большой праздник, принесла пятерых котят, я б слова против не сказал, если бы своими собственными глазами не увидел по утру на коленях милорда серого плюгавца. Уж сам котенок забежал по наущению своего повелителя в спальные покои, или у герцога последний ум за разум зашёл, этого я не знаю, но маленькая кошка скребла задними ногами его руку, а хозяин даже не отпихнул обнаглевшую тварь,  наоборот неловко гладил серую шерсть другой рукой. 

-Колин, вели в кухне курицу сварить. Я бульон выпью, мне с горлом полегчает, а мясо дам ей. 

Кошка издала утробный рык и вцепилась в ничем не защищённую руку зубами. Как есть — рехнулся. Все началось два дня назад, когда герцог оповестил всех о своем возвращении с конной прогулки громким кашлем. Ни материнский наказ, ни мои уговоры не заставили его благоразумно надеть шерстяную фуфайку, будь она неладна эта мода на открытую шею, был бы ворот повыше, глядишь не дохал бы сейчас, будто собирался не оставить камня на камне от замка. 

Лечиться он тоже удумал странно, то велел греть вино, и кто ж его надоумил, теперь вот бульон вари.  Напрасно я пытался объяснить, что как ни лечи, а сколько Создатель отмерил кашлять — столько и будешь, и единственный надёжный способ хоть как сократить этот срок — молиться, не реже четырех раз в день. Кто я такой, чтобы милорд ухом повел. 

Тем временем гадливый серый зверь кубарем свалился с хозяйских коленей на пол и, тут же подпрыгнул, широко расставляя лапы, чтобы броситься на меховые домашние туфли. Герцог засмеялся и приподнял одну ногу вместе с болтающейся на туфле кошкой. Смотреть на эту забаву было противно, к тому же в следующее мгновение произошел конфуз и милорд брезгливо поморщился.

— Она испортила воздух, Колин. Отнеси ее в сад и принеси обратно, когда облегчится. 

Если нанемаешься телохранителем, будь готов защитить милорда от пули и клинка, но как защитить его от безумия, при условии, что он сам в него прыгает, как пьяница в прорубь. Тут и тело как охранять не всегда было понятно, особенно если герцог решал пришпорить коня, прекрасно зная, что никому из свиты за ним не угнаться, скакунов он выбирал отменных, тогда как у нас лошадки были северные, смирные. А как война началась, так он и вовсе, то засмеётся, то раскомандуется, а то дрожит весь и шепчет, будто вспоминает одному ему понятное. Теперь вот кошка. Триклятая тварь пищала и вырывалась из рук, чтобы вновь помчаться к хозяину, в котором по-видимому признала своего сородича и товарища по играм. Я же завидовал другим бравым ребятам, что рисковали своими жизнями во славу истинной аристократии, на милорда покушений никто не совершал, как говорили люди, это было бы и бесполезно, мертвого же не убьешь. Но я в эти росказни никогда не верил: и тень у герцога была, и на солнце он не истлевал, и моложе своих лет не выглядел. Росказнями земля полнится, что по молодости наш хозяин в магию полез,  в это я верил, а что он не живой, так это не большого ума надо быть. Разве мертвые вино пьют и простужаются от утренних туманов? Что с кошкой возился, так это он всем назло, чтобы им восхищались и за спиной шептались. Грешным делом я подумал, что никто ж не знает, как Чужой то выглядит, изображают ясно как, а кто ж его видел. Может, и как святой какой. Они ж там все между собой родственники, если лопату взять, да капнуть поглубже. 

На траве зверюга, походившая больше на мохнатый булыжник нежели на живое существо, враз решила все свои дела, там можно было бы её и оставить. Сказать герцогу, мол, дрозда дала в кусты. Но я так не привык. Кошку следовало вернуть в спальные покои. 

Если хочешь говорить с камнями — научись молчать...

Ночи в старый замок приходят без снов, и спальные покои заполняет ровное дыхание. Мне не раз говорили, что так может спать только человек, ничем не погрешивший против своей совести. Другие правители мечутся в постели, до смерти пугая задремавших рядом служанок, теряют напускную холодность, как только за окнами сгущается плотная тьма, а то и вовсе трусливо топят память в вине и дурмане. 

В моей же спальне нет пугающих теней прошлого, ее не заполняет безысходность древних проклятий, я никогда не слышу скребущейся под дверью неупокоенной боли. Только тихая мышиная возня, мерный треск поленьев в камиине и монотонный вой ветра за окном. Ставни плотно захлопнуты, каждую держат по две щеколды, а ураганов не случалось уже лет пять. Ветер бесится, грозится разнести древние скалы в клочья, но снова разбивается о холодное серое молчание, за них не пройти ни ветру, ни огню, ни воде, внутри плотной породы сдавливающая пространство тишина. Где разгореться огню среди бесплодной тверди, что сможет он пожрать, прежде чем начнет свое красочное шествие? Волны смело бросаются на крутые каменные склоны и разлетаются тысячами мелких брызг, признавая свое бессилие. Коварный вездесущий ветер врывается в ущелье, стремясь подчинить себе застывшую в разломах тишину, но лишь теряется среди лабиринта расщелин и трещин, становится слугой беспечного горного эха. Так выглядит покой, так выглядит вечность, родившаяся из сердца земли.

Мое средце бьется неслышно, спокойное лицо застыло помолодевшей маской, я не проснусь с криком о помощи, я не испугаюсь своих свершений.

Я сделал все, что мог. В том числе ошибки. 

Надо мной смеялись все: стены домов, украшенные кичливой лепниной, камни мостовой, высокие кованные ограды и он. В голове нехорошо шумело, руки тряслись и я никак не мог взять в толк, почему ровно выложенные на площади булыжники заходятся в беззвучном хохоте, почему они не позволяют мне твердо держаться на ногах, а пытаются сбросить с себя, как норовистая лошадь.

-Я хочу есть, -собственный голос звучал глухо, словно кто-то охрипший пытался докричаться сквозь плотно запертую дверь, -Я хочу есть и пить. Мне плохо.

-Какая незадача, я знаю здесь по близости отличное место, хозяйка готовит кур в сухарях так, что пальчики оближешь. И вино годное. Хотя тебя избаловали, — забота и участие в его голосе сменились шутливым упреком, я понимал, что он вовсе не хочет ставить мне в вину прошлое, но обида пробралась вверх по горлу скользкой ящерицей и свернулась комком.

Улицы петляли одна за другой, я быстро потерял им счет, однако, заметил, чем дальше мы продвигались в каменном лабиринте, тем оживленнее становилось вокруг. Люди проходили слишком близко, и я несколько раз чудом уберег ноги от чужого сапога, лица спешащих мимо праздных гуляк, лавочников, фонарщиков, мещан и редких дворян мелькали перед глазами, превращась в единое смазанное пятно. Он же находился в приподнятом состоянии духа, и совершенно не обращал внимания на тихий скрежет зубов и учащенное дыхание, хрипами вырывавшееся из моей груди. Глаза рассеянно скользили по окнам домов и вывескам, но трактира или любого намека на место, где можно было бы остановиться, не замечали. Он весело подмигнул и хлопнул меня по плечу, на что я неловко оступился и спотыкнулся о незаметно выпирающий булыжник мостовой.

-Что это ты? Дурно спишь? А ешь еще хуже? Так не пойдет, ты нужен мне полным сил, готовым к подвигам и славе. Эх, надо было взять с собой фляжку. Кто ж знал. С виду ты крепкий.

-Гже же трактир, — я беспомощно оглядывался по сторонам, но улица, на которую мы свернули была полностью отдана ювелирам, за ней, как я хорошо знал, расположились печатники, надежда на сладкое вино и жирное мясо таяла на глазах. Неужели он соврал? Он лучше многих знал, что я был ранен и под колетом белел не шелк рубашки, а тугие повязки, стягивающие сломанные ребра. 

-К чему тебе? Посмотри какое солнце, оно приветствует меня! Нас. Тебя.

-Мне не хорошо, ваше величество.

Он остановился и заглянул в мое лицо, сведенные на переносице брови и чуть кривящийся рот, удивительным образом преобразили беззаботный добродушный облик. 

-Я прикажу тебя казнить, если еще назовешь меня так. Какое я тебе величество. Я твой друг, твой лучший друг, разве мы ссорились хоть раз?

Я отрицательно замотал головой, и в воздухе проплыла россыпь мелких сверкающих мушек-песчинок. 

-С дороги! Встал как баран, обходи его!

Удар пришелся прямо в плечо и отозвался в грудной клетке резкой колющей болью. Человек в зеленом плаще, похожий на покрытый рыжим мхом валун, не просто с силой задел меня, но и остановился, рассыпаясь в громких, привлекающих внимание толпы, оскорблениях. Военная выправка и перевязь не оставляли  сомнений в просисхождении рыжего здоровяка, но слова, на которые он не скупился заставили бы покраснеть от стыда и гнева даже пиратов-работорговцев. За спиной мой спутник только громко присвистнул и протянул тягучее «Вот это даааа».

Честь требовала не медля ни секунды назвать себя и вызвать мерзавца на дуэль, имена двух людей, обладающих безупречной репутацией, со скоростью летящей стрелы пронеслись в моей голове, одако, я лишь проводил невидящим взглядом стальной наконечник и оперение, мысль не попала в цель и исчезла где-то в темноте узких переулков сознания. Один удар, точный, нацеленный в усыпанный веснушками нос-картошку, положил конец моим сомнениям. Толпа восторженно взвыла, и среди десятков голосов ясно прозвучал один громкий, подбадривающий, принадлежащий скорее ликующему ребенку нежели взрослому мужчине: «Так его! Так его!». В следующее мгновение я рассматривал покрытые пылью сапоги своего сюзерена. Бесчестная подножка сбила меня с ног, тело превратилось в единый незатухающий очаг боли, и я представил, как собственные ребра пронзают мои внутренности, а изо рта струится тонкий ручеек крови, кровь и правда собиралась в мелкие буро-серые шарики, однако, она принадлежала не мне, а зеленому плащу, мысленно я смеялся, все еще видя перед глазами туповато-растерянное залитое кровью лицо, в действительности же даже вдохнуть воздух казалось невозможным. 

-Сбежал! Улю-лю его!- радостный гогот и язвительные насмешки в адрес рыжей братии звучали едва различимо из непонятно откуда взяшегося шума. Я приподнялся на локтях и огляделся по сторонам, рядом на корточках сидел государь и улыбался, сверкая белыми ровными зубами. Все вокруг казалось залитым солнцем, оно играло на оконных стеклах, на фальшивых камнях в серьгах молодой смуглой мещанки и на удивительной железной вывеске. Я как завороженный смотрел на переплетенную бечевку, держащую металлический лист с грубо намалеванным кабаном, принявшем позу сидящего за столом человека, перед раскрашенным красным животным художник предположительно изобразил сковороду с яичницей и хлеб. «Сытая свинья»,- медленно в слух прочел я. Это же моя бечевка, из моего льна делают все веревки, канаты и парусину. Почему же я не был сказочно богат всю жизнь? Владея на столько богатыми землями, я практически всю жизнь проходил в заштопанных чулках. Причем здесь сытая свинья? Не лучше ли было назвать трактир «Свирепый вепрь»? Мысли рвались и путались подобно гнилой пеньке. Мне помогли встать, но я неотрывно смотрел на разъевшегося кабана, теперь он и правда казался похожим на крупного поросенка, баловня жизни, утратившего могучую силу своего дикого предка. Променял на яичницу. Неожиданно мне стало дико обидно, как будто поднявшись с земли я вновь получил пощечину от невидимого противника. Ответить было некому, и я только прошептал несколько злых слов в адрес расходящихся зевак.

-Ба. Да это судьба. Сюда я тебя и вел. Чудесное место. Куры в сухарях, такие жирные, что ты и правда рискуешь закабанеть. А? Как тебе такая шутка? 

Я не слушал его, впервые в жизни я внимательно смотрел себе под ноги, замечая серые грубые половики, лестничные перила вырезанные из желтой пахучей сосны, столы и лавки. Мой лен, мое дерево и сам дом из серого камня из моих каменоломен. Моя провинция одевала и обувала, моя провинция отдавала свои недра, свой лес, однако, оставалась нищей. Всю свою сознательную жизнь, я был уверен, что не владею ничем, кроме имени и чести. Так почему все, что окружало меня в столице и принадлежало самозванцам, на деле оказывалось рожденным севером?