— Как ж угораздило, ваше сиятсво. Как ж вас угораздило.

Колин с суеверным ужасом смотрел на пузырящуюся массу в стеклянной миске. От болотно-зеленого зелья несло пылью, перепревшим сеном и заброшенным отсыревшим жилищем. 

-Держи зеркало прямо и не дрожи.

Я хотел прибавить пару крепких слов, но вовремя остановил себя, телохранитель в прошлом обычный солдат, сын безграмотного крестьянина, не мог по достоинству оценить целебных свойств морской травы и видел в любом вареве, не предназначенном в пищу, лишь колдовство и опасность. За пределами его понимания оставались и страдания господина, проснувшегося по утру с лицом, покрытым красной сыпью. Единственное, что заботило Колина — не отравили ли герцога рыжие пернатые твари, припомнив сразу историю с пропитанной ядом простыней, где один мой дальний родич так же пошел сыпью, три дня поикал, да и помер без отпущения грехов. История была поучительна сверх всякой меры, но я велел Колину заткнуться и не призывать в дом беду. Я просто перебрал засахаренных орехов и выпил лишнего, играя в кости с личной охраной. 

-Как есть сглазили, — не унимался Колин, — вы б, ваша милость, взяли рубашку моей жены и проделись через нее. Вы не опасайтесь, Лизетта огого, рубашка вам в пору будет.

Я осторожно опустил палец в покрытую белесыми пузырьками жижу, зачерпнул немного и мазнул по щеке. Кожу под мазью защипало, и я улыбнулся, вспомнив, как использовал этот простой рецепт на далеких, давно забытых войнах, как мазал синяки и ссадины, бездумно зарабатывал новые, и снова делал нехитрые пахучие примочки. Тогда на мне все заживало как на собаке или даже на кошке. 

-А лучше всего брать рубашку, когда у бабы кровь, тогда самая сила.

Этот взгляд я унаследовал от матери, только она могла смотреть на прислугу так, а иногда и на домочадцев. И лицом, и ростом я вышел в отца, это замечали все, с кем сталкивала меня жизнь, без исключения. Но потом все те же люди с удивлением признавали, что отец смотрел на них иначе, а в знакомом голосе не было знакомых нот. Телохранитель быстро замолчал и опустил плечи. Меня нельзя было назвать дурным господином, за исключением редких в последние годы вспышек гнева.

Кожа горела огнем, но я чувствовал себя прекрасно. Гадюка? Возможно. Мне предстояло скинуть кожу и пару дней не выходить на свет, подпитывая тем самым мифы и сказки родного края. Если в первые недели я безуспешно пытался бороться с мисочкой молока в углу спальни, как невзначай оставляемой старой служанкой, то со временем принял страхи своих людей, и иногда, когда и правда нездоровилось, пил жирное молоко, с неснятыми сливками.

В каком-то безумном запале я даже подумал, а не совершить ли святотатсво и заменить герб? Если псы вдруг превращаются в волков, то от чего же вепрю не стать гадюкой? Все течет, все изменяется. Однако, я звонко хрюкнул, представив себе гадюку в исполнении провинциальных живописцев, презабавный червяк. О, нет, я не стану отучивать земляков рисовать несуразных поросят, не имеющих никакого отношения к грозным диким животным. Пусть уж мой герб заливисто визжит и хрюкает, валяя врагов в грязи, чем жалит ценою собственной жизни, а чаще еле слышно шипит, забившись под колоду.

Мы разошлись как в море корабли...

Адмиралу я не симпатизировал никогда, и стоило заметить это было взаимно. В былые б времена завитая, надушенная сверх всякой меры, расфуфыренная толпа вельмож с испуганным кудахтаньем расступилась, освобождая пространство для зародившегося прямо на их глазах поединка. Дуэль без секундантов, без соблюдения протокола, к тому же в чужом доме, была бы расценена как попытка убийства. Вот только свидетели бы путались в показаниях, стараясь вспомнить, кто первым выхватил шпагу из ножен, а суд превратился в фарс и балаган, что впрочем ни для кого не стало бы неожиданностью.

Теперь же мы разошлись, не встретившись взглядом, и каждый отправился к тому месту, что собирался занять: я к окну, дабы иметь возможность дышать и отвлекаться от собрания, он же — к рыжему хозяину дома. Их примирение и взаимные расшаркивания вызвали усмешку не только у меня, за этой нелепой в своей внезапной дружбе парой наблюдал еще один человек. Он отсалютовал мне бокалом, к которому еще по-видимому не притрагивался, и быстро отвернулся. 

Адмирал перемещался среди гостей легко, вырисовывая по паркету известный лишь ему одному дипломатический танец. Генерал же напротив раскачивался при каждом шаге, как будто желал изобразить пузатого пьяного боцмана. Несмотря на щебет молоденьких фрейлин практически над самым ухом, я старался прислушаться к разговору двух неприятных мне потенциальных союзников. Однако, суть сказанного ускользала, и вся услышанная мною беседа вполне могла стать частью болтовни придворных дам. Произнесенные имена казались скорее призраками нежели гарантиями, к тому же рыжий то и дело вставлял неуместные реплики, расхваливая то ткань портьер, то лепнину потолка, отдельно указав адмиралу на место в центре зала, в дальнейшем отведенное под фонтан. 

Отпив глоток вина, я не смог сдержать ставший уже привычным тяжелый вздох. Я только зря терял свое вермя: ни адмирал, ни хитрый жирный фламинго никогда бы не встали на мою сторону, они бы лишь наблюдали, пообещав корабли и пушки, и ждали, когда вверенная мне провинция сдастся на милость победителя. Такой союзник равнодушно взирал бы на мой труп, выставленный на прокорм воронью, но с радостью ухватил участок леса или луг. Я сам порой не верил в свои успехи, отмечая проворство и воистину ослиное упрямство какого-то другого, незнакомого мне, герцога, сумевшего поднять с колен обнищавшие земли, заставившего работать мануфактуры, красневшего и бледневшего, но не сдающего свои позиции в разговорах с купцами, сумевшего не только выплатить все задолженности по непомерным налогам, но и получить прибыль. Тот, другой, не брезговал плевать на ладонь, скрепляя договор, читал вечерами длинные исписанные мелким почерком свитки, беззастенчиво черкал в них пером, и сам лазил по лесам, выставленным вдоль стен новой башни, он бранился с каменщиками, сам мешал скрепляющий раствор, знал цены на лен, пеньку и паклю, порой вел себя неожиданно для высокородного господина. Вот только не он один заметил, что на север в поисках лучшей доли потянулись переселенцы с обозами добра. Не только он заметил, вновь ставшие плодородными луга, посаженный на местах вырубок молодой лес и осушенные болота. Богатый, гордо заявляющий о себе север. Да неужели? Две вырезанные деревни и лесной пожар вернули мечтателя на бренную землю. А ведь у него могло получиться...

Я прошерстил ленту МП. И пришел к старому выводу: ни в коем случае нельзя забывать про себя. Нельзя жить чужой жизнью. Даже потрясающе интересной, страшной или героической. 

Допустим, пример. Утрированный, но понятный. Человек без поглащающей его работы, без близких (или без эмоциональной связи с ними), без амбиций сталкивается с потоком информации о необычных событиях. Война — это не рядовое «пошел дождь». Это историческое событие. Это НИХУЯЖСЕБЕ. Это прям треш нон стоп. И на человека это обрушивается потоком, сравнимым с лавиной или селью. Снесет и не почувствует. 

И вместо того, чтобы подстроиться под новую жизнь, человек уходит в депрессию. Отчасти потому что так легче, отчасти потому что нет поддержки и дерева, за которое можно уцепиться. А надо бы иметь такую опорную точку. 

И начинается. Специальные выискивания новостных перлов, бесконечный просмотр видео, полное погружение в это «кино». Состояние человека становится нервным, он не спит, трясется, жуёт мысленную жвачку и даже наслаждается этим воистину мазохистичным процессом. Причем в этом находится чаще всего тот, кто сидит на диване вдали от боевых действий, даже в эмиграции, даже типа в эвакуации. Должна быть относительная безопасность, свободное время и сытое брюхо. 

Контролировать это? Невозможно. Для этого изначально нужно иметь крепкие установки. И стимул. 

-спасение или даже развитие бизнеса,

— обучение,

-материальная цель (покупка дачи, квартиры, машины),

-интерес к близким и любимым. 

Что будет с моим бизнесом, если я буду жить 24/7 в Ютубе? Что будет с моими отношениями, если любимый человек бьётся о стену «не до тебя, война же»?

А то и будет. Депрессия. Разрушения. Как следствие нищита и крах. А ещё угробленное здоровье. Там и психосоматика и что угодно. 

Поэтому фильтруем. Отстраняемся. Для сохранения себя.

-Не тратить время на споры и вопли.

-Проверять информацию.

-Убирать кровать. 

-Убирать квартиру/дом. 

-Каждый день хорошо одеваться.

-Максимально качественно питаться. 

-Общаться с друзьями и обсуждать МИР.

-Верить в светлое будущее для страны, для себя. 

-Строить планы.

-Учиться новому. От графического редактора до рецепта вкусного блюда.

-Заниматься спортом. В здоровом теле здоровый дух.

-Не дрочить на трупы в интернете. Пардон. Сюда идёт все самое спекулятивное из новостной ленты.

-Наслаждаться максимально доступным: книги, фильмы, музыка, поэзия, даже рассматривание репродукций. 

Никому не нужен поехавший мозгами бесноватый. Все хотят видеть перед собой человека-скалу. Надёжный. Чистый. Спокойный. Знает, что делает. Даже если не знает.

А уж как он нужен тебе самому. Тебе ещё с ним жить всю оставшуюся жизнь.

Я молился. Впервые за последние пятнадцать лет. С подобным жаром возносить молитвы Создателю мне доводилось лишь до того, как предоставилась возможность убедиться лично — никакого Создателя по ту сторону не существовало, а следовательно тратить свое драгоценное время на разговоры с пустым местом больше не имело смыла. Но увидев ее, я вдруг забыл все то, что узнал такой дорогой ценой, вновь, как в детстве, сложил вместе ладони и поднес их к губам. Я думал, что забыл слова бесполезных отныне молитв, но губы сами призвали на помощь Создателя.

Перевернутое женское лицо, как будто сложенное из белой пожеванной бумаги, оставалось неподвижным. Она наблюдала. Черные длинные волосы покачивались единой густой массой, но ни один мускул не дергался на неестественно застывшем лице. Грубая железная корона казалась прибитой к черепу гвоздями. Черное платье с высокой горловиной перерезало мертвенно бледную шею надвое, но тела я больше не видел, оно полностью слилось с темнотой безлунной ночи. Мое монотонное бормотание прерывали громкие свистящие всхлипы, напоминавшие трескотню сверчка. Пройти она не могла. 

Наконец я смог дышать и перестал прижимать к губам дрожащие пальцы.

-Видали и хуже, — бросил я в противоположный от окна угол, только чтобы не смотреть на нее.

Ответом послужил усилившийся треск. Не оборачиваясь, я поднялся с колен и подошел к массивному резному шкафу из мореного дуба. Вся мебель в замке помнила еще моего прапрадеда или его деда, однако, шкаф в своей спальне я велел переделать, не побоявшись покуситься на память о былом, и чего греха таить — утраченном, величии. Теперь вместо свернутых стягов, набросанных неровной горой вышивок разных лет и прочих побитых молью реликвий я мог держать в своих покоях все то, что могло понадобиться именно мне. К примеру восковые свечи. Я взял четыре из ровно сложенной вязанки, неспеша оплавил и расставил по тяжелым серебрянным подсвечникам. 

Треск и стрекот усилился, голова перевернулась и теперь волосы повисли вдоль бледного злого лица, делая его похожим на неаккуратный мазок побелки, на котором баловства ради угольком нарисовали глаза. Теперь я мог разглядеть висевший на цепочке грубо сделанный языческий амулет — серое пятно на всепоглощающем трауре. 

-Убирайся, ведьма.

Четыре огонька свечи горели, вселяя в сердце уверенность: что бы ни таила за стенами ночь, ей не пробраться в замок. Тонкие, такие же нарисованные как и глаза, брови изгибались в наигранном страдании. Она просилась и плакала без слез. Невольно я представил ее еще живой, с намазанным розовым губами и щеками, уверненную в своей власти над мужчинами, решившую поиграть с древней забытой, и от того смертельно опасной, магией. Отмахнувшись от видения, я снова встретился взглядом с поблекшими матовыми глазами. Что привело ее к моим окнам, что приманило, как манит падальщика запах пролитой крови. Ее ли прижизненная обида на воистину бессердечного герцога или же подобное к подобному могла призвать лишь моя притупившаяся с годами боль. Мне было прекрасно известно, что иногда замечали особо прозорливые старухи, глядя в ставшие почти черными глаза. Пожалуй только такой же бестолковый, как и бесстрашный, Колин мог часами доказывать любому усомнившемуся, что собственными глазами каждый день видит тень «его сиятества». Но Колину верили не все. 

Я произнес заговор, напоминавший скорее нянькины сказки, нежели привычную уху молитву. Белая тварь за окном дернулась и приложила тонкие вытянутые ладони к стеклу. Теперь она злилась, я явственно слышал злобное резкое щелканье. Деревянное перекрестье оконной рамы то и дело скрывало часть лица чудовища, и в такие моменты казалось, что скрытая часть еще ужаснее оставшейся на виду.

-В-впусти, — она царапала по стеклу тонкими белыми пальцами, вызывая звук, от которого в позвоночнике начинали прогрызать свои коридоры огромные южные муравьи. 

Я вновь повторил заговор. Теперь она прижималась к стеклу лицом, расплющивая крупный мясистый нос в круглый пятачок. Даже тварь из заката насмехалась надо мной. В третье прочтение магических слов я вложил всю свою злость, без тени былого страха.

-Ты мне не нужен!- вдруг выкрикнуло ночное видение и снова разразилось режущим стрекотом, — Ты холодный, отдай мне теплых. Они глупые, они ничего не знают и хотят жить. 

Мне было хорошо известно, что произойдет, когда я прочитаю заговор в четвертый раз, и я старался не опускать глаза. Чудовище взвизгнуло, оторвало от стекла казалось прилипшие пальцы, и покачнулось. Я смотрел, не отрываясь на то, как волна судороги пробегает по жуткому бледному лицу, как начинает трястись голова на тонкой разрезанной шее. Скопившийся в глазах песок  заставила меня моргнуть. За окном не было ни души, ночной кошмар растаял, не оставив после себя ни единого следа, если не считать четырех горящих среди комнаты свечей.

Бывать в подобных местах я зарекался не раз, но отчего-то не хватало воли и снова оказывалось, что мое слово не так уж твердо.

Салон поражал своей затхластью, а в воздухе висело одеяло из сизого табачного дыма и испарений человеческих тел. Со стены над потухшим камином на меня уставился хитрый птичий глаз, фламинго на гербе подтяул одну лапу к толстому розовому тельцу, вторая же ходуля казалась воткнутой в ровную зеленую гладь. Так выглядела трясина на топких болотах: словно ровная зеленая лужайка, только гладкая-гладкая. Нет уж, мерзкая птица, стой где стоишь, одна. 

Рыжий генерал находился в прекрасном расположении духа, он сразу выцепил меня из общей массы гостей и протянул бокал тончайшего стекла. Вина не хотелось и я только неловко поворачивал в пальцах легкую прозрачную ножку, в тайне опасаясь сжать стекло слишком сильно. Я привык слыть свиньей и сволочью, но становиться порезанной стеклом свиньей не собирался. 

— Пейте, герцог, не бойтесь. 

Генерал приходился союзником и оскорбить его дом подозрением я не имел права, поэтому медленно сделал глоток. Вино оказалось отличным, но, помня о своем неумении пить, я предпочел остановиться. Салон собрался прескверный, однако, это еще не давало повода врываться в местное общество в шкуре гербового животного и возможно голыми руками душить хозяина.

Я огляделся по сторонам, про себя с удивлением замечая тесно заполненную залу. Но кто надоумил рыжего созвать у себя богодельню с примесью бродячего цирка уродов? Конечно же это была его собственная  блестящая идея. Каждый из прибывших обладал пусть скромным, но титулом, и каждый спешил немедленно засвидетельствовать свое почтение генералу. Рыжий растекался как топленое масло по сковороде. Но все же ко мне он проявил особый интерес, трижды за час поинтересовавшись здоровьем моей матушки, а так же моим собственным. Всем известно, высшие силы любят, когда всего по четыре. На четвертом уточнении, я довольно грубо заверил генерала, что губернатором севера, а уж тем более герцогом ему пока не стать, если он и правда не отравил вино. Никогда еще розовая голова фламинго на длинной розовой шее не была так похожа на лысого грифа. Славному и безусловно знатному роду следовало бы задуматься о переменах в геральдике.

В скором времени я и правда почувствовал себя не хорошо. Обиженный генерал давно скрылся с глаз, и я без препятствий смог  покинуть залу, в которой даже воздух казался губительным для всего живого.

-Колин, воды.

Телохранитель стрелой метнулся в каменному фонтанчику, являвшему собой так же одноногую птицу, из клюва которой некуртуазно подавалась вода.

Сначала я жадно пил большими глотками, потом тяжело дышал и наконец под причитания Колина опустился на колени перед росшей из щедро унавоженной почвы розой, розово-рыжей, удивительно крупной и пахучей. Стыд, едва успевший зародиться в моей голове, моментально сменился ликующим злорадством. 

Верный Колин истолковал увиденное по-своему и теперь разрывался на месте, не понимая, куда ему бежать: стрелять ли в коварного генерала, звать ли святого отца, дабы тот мог отпустить грехи его сиятельству, или же самое тяжелое и невыносимое — передать миледи весть о смерти единственного сына. 

К счастью я быстро поднялся с колен и с отвращением посмотрел на розу-фламинго. Пара ведер воды и садовник вернет былое великолепие генеральской клумбе. Но что бы я еще раз...

Итак, господа хорошие, предлагаю вспомнить одну славную традицию МП, а именно обзоры местных блогов.

Это просто необходимо для поддержания самобытности ресурса, его имиджевой составляющей, а так же духовности тутошнего блог-сообщества.

К тому же следует отметить приток новых пользователей, часть из которых способна оказать заметное влияние на активность сайта.

И раз уж мы говорим о возрождении традиции, то к такому славному делу стоит отнестись со всей серьезностью и соблюсти Протокол. 

Согласно Протоколу обзор всегда следует начинать с вертикального топа, а именно с №1. Потому как именно он является самой заметной фигурой на главной странице и скорее всего именно его посты привлекут внимание потенциальных новых пользователей ресурса.

Поэтому начнем с блога «Под мухой» пользователя Single Malt.

http://foggybat.mypage.ru/

И в Иркутске и в Норильске какой русский не пьет виски.

Прочь отбросив вопросы глупые,

Стану спрашивать напрямик:

«Был ли ты заодно с отступником или жертвой его интриг?»

Раскаленные до красна камни встречаясь со студенной водой, порождали густой горячий пар, прижиматься острыми позвонками к теплу хорошо прогретой стены было приятно. Прожитые годы не ограничились дарами в виде множества шрамов и первой едва заметной в русых волосах седины, они подселили в хребет ноющую боль: ночевки на мерзлой земле, дни, проведенные в седле, неловкие падения, погребение под завалами разрушенной стены — ничто не прошло даром. Я обхватил руками колени и сделал глубокий вздох, следовало прогреться как следует, иначе вся затея с горячей каменной комнатой оказалась бы бесполезной. Другие не успевали сосчитать до ста и выбегали, чтобы окатить себя из ведра прохладной водой, я же легко терял счет времени, ежился на теплом, почти горячем, дереве лавки, иногда отбивая зубами если не плясовую, то военный марш уж точно. Так мерзнут те, кто успел погреться у закатного пламени.

Вместо крови холодное студенистое желе. Я усмехнулся воспоминаниям, от которых осталось не так и много, если не считать давно побледневший и затерявшийся среди десятков других шрам. 

Я никак не мог проморгаться и чуть не задохнулся от небрежно брошенных слов. Произнесший их даже не задержал взгляда, быстро потеряв ко мне всякий интерес. Я же понимал, что упустил время, отведенное на достойный ответ, и единственное, что теперь оставалось — попробовать переставить в голове деревянные кубики, из которых я упорно строил высокую прямую, как стрела, башню, игрушечная конструкция выглядела устойчивой, надежной и ясно устремлялась вершиной в небо. Однако чужие пальцы захотели повернуть в другую сторону всего один кубик, отчего-то выбрав самый нижний. Башня рухнула, породив правда не больше шума, чем рассыпавшийся карточный домик. Я громко сопел и нервно щелкал суставами пальцев. Прилюдно упрекнуть меня в неумении сопереживать — как это подло. Как он мог усомниться в моей природе, ни мой отец, ни дед, ни уж тем более известный всем благородным людям предок не обладали холодным сердцем гадюки, мой род всегда был готов прийти на помощь взывающему о справедливости, а по словам любого, кто знал отца, я представлял собой его точную копию. 

Но я быстро оттаял и легкомысленно забыл обиду. Было достаточно того, что правда известна мне, и я поспешно вытер рукавом слезы, нахлынувшие на двух последних страницах прочитанной трагедии. Еще не хватало, чтобы кто-то видел, что прекрасный и вместе с тем мрачный мир, созданный гениальным творцом, способен заставить меня реветь, как девицу перед свадьбой. Не умеете споереживать — как же хорошо, слепец, что тебе этого никогда не увидеть и не устыдиться. Я тяжело вздохнул и захлопнул книгу.

-Что читаете? — голос за спиной звучал устало, но все же в нем можно было уловить нотки живого любопытства.

Я повернулся и молча протянул книгу обложкой вверх. Ответом стало удовлетворенное хмыканье.

-А мне не понравилось. Глупо и затянуто, я к середине забыл начало. 

-Позвольте не согласиться, — я старался оставить за собой право говорить как дворянин.

-Не соглашайтесь, лучше почитайте это. Меньше соплей, к тому же любопытный угол зрения, вам пойдет на пользу.

Я брезгливо поморщился, это была одна из тех книг, содержание которых вызывало праведный гнев у людей гораздо опытнее и умнее меня. Описание жизни предателей, куртизанок, людей подлых и бесчестных во всех отношениях сулило только одно — напрасно потерянное время.

-Я не стану читать это. 

Я встал на грубо сколоченный табурет и вернул великую трагедию на полку, ровно на то место, откуда достал неделю назад, рука было потянулась к следующему тому, но я поспешно спрыгнул на пол, чтобы всем своим видом показать, обсуждать свои литературные пристрастия я не намерен ни с кем, а разговор, начатый так бестактно, можно считать законченным.

Но он более не произнес ни слова, только оставил на подлокотнике кресла одинокую книгу в простом кожаном переплете.

Книгу я вернул примерно через неделю, подсунув под дверь. Это было варварством и дикостью, но передать ее из рук в руки и встретиться с ним взглядом я просто не мог, хотя всем телом ощущал зуд от желания обсудить прочитанное. 

Моя осторожность, я бы не стал называть это трусостью, оказалась оправданной. Получить прозвище, сравнивающее меня с животным, было безумно обидно. Я вновь и вновь взывал к Создателю и даже поминал древних, покрытых мхом, богов, моля о справедливости. Казалось весь мой вид был для него как красный плащ для быка. Только в мелких издевках не было прямоты и ярости, свойственных благородному животному, уколы оказывались скорее царапинами, не оставляющими после себя крови. Самым ужасным было то, что я не всегда понимал, смеялся ли этот холодный человек или давал искренний совет.

-Вы не правы, вы выросли в этом, но вы не правы.

Желание спорить во всем и всегда удивительно сочеталось в нем с поиском единомышленника. 

Учителя, которых непрошенно подкинула жизнь, научили меня держаться увереннее, кривить при ответе рот, приподнимать бровь и всем своим видом показывать великодушное превосходство. Это срабатывало с многими, но не с ним. Он ковырялся в неискушенной душе с методичностью умелого палача, перед ним, сам того не желая, я выбалтывал лишнее, вновь и вновь ощущая себя провинциальным простаком. Мы были равны по крови и по титулу, но временами я ощущал пробравшуюся в душу зависть. Он снова и снова оказывался лучше, как будто обучение, оставшееся в прошлом, все еще не закончилось. 

Иногда мне казалось, что болезненные, порой оскорбительные, замечания произносились с одной целью — как на наковальне ударами молота перековать мое сознание, изменить и подчинить себе. Тогда я бунтовал.

Иногда я чувствовал то, чего не получал от других. Жалость. Тогда во мне боролось два начала: одно требовало немедленно прекратить поток оскорбляющего любого честного человека чувства, другое стремилось понять, что именно во мне способно вызывать эту самую жалость.

Случалось получать и похвалу, и дружеское одобрение. Но я боялся гордиться, ведь это в любой момент могло перевернуться очередной насмешкой.

Теперь я только щурился от пара и наблюдал за каплями, падающими на каменный пол в углу, один из булыжников, когда-то ровно уложенный мастером, сейчас больше напоминал маленькое каменное корыто, наполненное до краев водой.

-Вода камень точит...

Я не веселился так со времён… а впрочем я никогда так не веселился, не позволял себе, одергивал. К тому же искренний смех и редкие попытки позволить себе дружбу всегда оборачивались в лучшем случае стыдом и сожалениями, а в худшем — единственным непоправимым. Теперь же я был близок к тому, чтобы использовать табурет в качестве лестницы и шагнуть на широкий дубовый стол. Ноги просились в пляс, а мысли в голове путались, делая меня вдруг невероятно развязанным и смелым. Раскидать ногами посуду, заставить всех смотреть на себя, а то и вовсе выкинуть коленце. Я встретился глазами с нехорошими огоньками, дрожащими на дне его зрачков. Он усмехался и вертел в холеных пальцах бокал из тонкого стекла, на дне бокала в напитке распускался фиолетовый цветок, когда-то в детстве я видел в книге рисунок  пестрого цветка, один в один проходившего на этот, и, очарованный его красотой, принялся читать описание, оставленное исследователем-ботаником. Какой брезгливый ужас испытал я, узнав, что цветок из рассветных садов, на деле оказался обычным паразитом. 

Чужая рука тяжело легла мне на плечо, а в лицо пахнуло кислым вином. Ещё не пожилой, но вымотанный пьянством, мужчина с мясистым красным лицом на вытянутых руках протянул мне белую борзую. Собака была напугана, она умоляюще смотрела умными карими глазами и поджимала задние ноги. Все тело безропотного животного подрагивало. 

-Подержите мою собачку, сударь. Хотите поцелуйтесь с ней. 

Тонкое повизгивание и скулеж утонули в бухающем смехе краснолицего пьяницы. 

-Да не хотим мы вашей псины!

Он ловко поставил подножку, мужчина, держащий в руках собаку, покачнулся и разжал пальцы, освободившееся животное проворно нырнуло под лавку. Я глупо невпопад рассмеялся. Собаке было неуютно средь пьяных, пусть и кругом благородных, людей. Но я не мог остановиться и захрюкал, развеселив его пуще прежнего.

Место мне нравилось, здесь пили исключительно достойные и высокородные господа, ни один смерд не посмел бы переступить этот порог. Столы радовали своей добротностью, стекло бокалов сияло чистотой, а девушки-служанки порхали меж гостями с проворством бабочек. 

-Милая. Повтори. 

Принесли кувшин, и я, подражая ему, опустил железными щипчиками в свой бокал цветок-паразит. Стало необычно легко. Напиток разрушил стены. Теперь я больше не желал танцевать на столе, тем более нагишом, как собирался прежде. Теперь было просто тепло и спокойно. 

-Какая страна… хоть бы страна была, а то так… прыщ. Я раздавлю. Прыщ на заднице. 

Его красивое лицо перекосилось от злости, а я вдруг осознал, что мне больше не весело. Теперь по спине пробирался липкий первобытный страх. Я не мог себе объяснить его происхождение и только смотрел на аккуратный маникюр и отпалированные ногти. Свои же руки я машинально спрятал в длинные кружевные манжеты. Стекло могло лопнуть в любой момент, но он как будто почувствовал повисшую в воздухе тревогу, и поставил бокал на стол. Я тяжело вздохнул и сделал пару глотков. 

-Хочешь новую рубашку? — он внезапно встрепенулся и щёлкнул пальцем по моему фамильному перстню, черневшему из-под манжет.

-Рубашку? — я только тупо переспросил и непонимающе уставился на него.

-Ну, да. Как у меня. Ты будешь ничем не хуже меня. 

Я только отрицательно замотал головой.

-У меня нет таких денег. Вернее деньги есть. Но не на это. 

Слова и мысли снова путались. Я вовсе не хотел его обидеть, но неожиданно все происходящее вокруг показалось мне детской игрой, сумбуром и чем-то ненастоящим. 

-О чем ты говоришь. Это будет подарок!

-А честь чего? — я по-прежнему не понимал ни твари. 

-В честь твоего новоселья, — он подмигнул, словно бывалый заговорщик и весело рассмеялся. 

-Я бы не стал спешить, — я мямлил и вяло сопротивлялся его внезапной милости. 

Пришло время отойти и я покачиваясь встал из-за стола. Ночная прохлада и немного воды в лицо довольно быстро привели меня в чувство, однако, земля под ногами все еще кружилась и я сел, прислонившись спиной к стене конюшни. Недалеко от постройки без привязи стояли одинокая старая кобыла неясного цвета и синий ослик. Вместо копыт у ослика были колесики. Я только прикрыл глаза и тихо застонал. От вида противной кобылы и синюшнего осла на душе стало особенно мерзко. Наверное, стоило бы сунуть два пальца в рот, но тут ясно услышал его голос. 

-Провинция. Ваша провинция это болото! Это шахта! Я тебя распотрошу, смерд. 

Пока мой затуманенный смесью вин разум пытался осознать услышанное, тело сделало над собой усилие и на удивление резво оказалось рядом с ним. Держать его было бы не под силу и двоим более крепким молодцам, но на моей стороне оказались отчаяние и страх потерять его из-за глупой стычки. Заезжий дворянчик в сером плаще так и застыл с приспущенными штанами. 

-Убирайтесь отсюда, — я хотел крикнуть, но из горла вырвался только визг. Впрочем этого хватило, чтобы уроженец неведомой мне провинции наконец подтянул штаны и ретировался. 

Так тянутся к свету ростки меж досок мостовой, так ищут ласки брошенные детеныши, так приходят к вере отчаявшиеся. А я пришел к нему. Потерянный, выброшенный и отвергнутый. 

Я словно тяжело болел и не мог без опоры подняться с постели. Это было похоже на наркотический бред, на беспробудное пьянство, на тягучий, как зыбучие пески, сон. Я пожирал себя изнутри, загонял в угол собственную душу, травил ее упреками, и ждал конца. Но конец не приходил. День за днем я вновь и вновь открывал глаза, просыпался в мягкой постели, пил и ел казавшиеся безвкусными блюда. Были даже женщины, но я напивался до освинения и ничего не помнил. 

Казалось, сама жизнь отдала приказ: «Найди наконец лекарство». Лекарством оказалось солнце, теплое, приветливое и одновременно с этим ослепительное. Под его лучами я выпрямился и, как тогда казалось, расцвел. Хотя вернее будет слово «распустился». Солнце дарило надежду на жизнь и обжигало одновременно. 

Я бросил все к его ногам: и кровь, и честь, и душу. Я не был тенью, я не был вещью, я не был титулом и парой строчек на бумаге. Солнце пробиралось в каждый уголок темной, давно отсыревшей, покрывшейся плесенью, души. Оно отогревало замерзшее сердце, разгоняло холодную северную кровь, и подталкивало идти вперед. Пусть и в бездну. Я был готов. Есть клятвы, данные против воли, когда все твое существо протестует, их произносят только губы и язык, таким словам цена не высока. А есть другие. Их произносишь сердцем, пусть с горяча, пусть без сотен свидетелей, пусть… Сдержать такую клятву — дело чести. Даже если придется заплатить сверх всякой меры. Предатель, так и оставшийся верным, до самого конца. 

Однажды и солнце уходит в закат. И ты остаешься один, не в силах оторвать взгляд от горизонта. Луна красива, бледна и безразлична. Ее свет не греет, ее слепые глазницы скользят по коже, не оставляя  золотисто-бронзового следа. В луну влюбляются многие. Но я всегда любил солнце...

Блуждающие зеленые огоньки пугают, от них веет смадом трясины, несет могильным холодом. Другие бормочут древние заговоры, бегут, не разбирая дороги, и молят о пощаде. Но я счастливо улыбаюсь и делаю шаг на встречу. Ведь свет моего солнца всегда был зеленым...