http://leshy.mypage.ru/oy_a_chto_eto_tak_bumkaet_1.html

Ну, что ж. Раз от моего комментария осталась только одинокая стрелочка, а текст загадочным образом испарился… напишу у себя.

Вас, сударь, в детстве явно мало пороли (с).

В своем посте мужчина пародирует посты Кыцы.

Его явно бесит, что Кыца еще жива, ее не разбросало кусочками по веткам деревьев, она может выходить в интернет, и смеет ныть, что життя не удалась.

Звуки войны мужчина сравнивает с звуками стройки. Побудку от сирены с звонком курьера. И свое пузочесание на диване с жизнью человека, живущего не в самих боевых действиях, но где-то неподалеку.

Я сразу оговорюсь, я не знаю, в каком населенном пункте живет Кыца, где проходит линия фронта. На сколько действительно ее жизнь в опасности.

Кыца женщина, причем женщина с Май Лав, следовательно в ней много истерички. Там драма, там приувеличения, там яркие краски, заламывание рук и прочее. НО.

Есть в ее постах и неприятная правда. Сытая хохляцкая жизнь йок. И нет продуктов в магазинах. И нет лекарств. И прервано сообщение. И неизвестность. И явный простой в работе. Нарушен быт, нарушен привычный уклад.

И когда бомкает, ты никогда не можешь быть уверен, бомкнет это за 80 км от тебя, за 50 или упс… нет сарая.

Это стремно. И в этом нет глобальной справедливости, в этом нет священной мести, в этом ничего нет.

Пока ты можешь выходить в интернет, ты выходишь. Потому что ты пока все равно не отрезан полностью от мира, интернет для многих сейчас такая же реальность, как и все, что на расстоянии вытянутой руки, а еще люди пытаются отвлечься. Как пытается отвлечься от мыслей о смерти больной, как пытается мечтать человек под арестом (хотя бы в свои мысли улетететь от реальности). Нельзя бояться 24/7. Привыкаешь ко всему. К любой опасности, к любому ужасу. А здесь есть еще довольно много опор из мирной жизни.

Да, Кыца играет процентов на 30. Но процентов 70 — правда. Здесь просто стоит сделать скидку на личность. Два разных человека опишут одни и те же события совершенно по-разному. Кто-то будет математически перечислять, что случилось, кто-то начнет вопить и страдать, уделяя больше описания именно эмоциям, кто-то вообще стихи напишет или возьмет в руки карандаш и начнет рисовать то, что видит.

И я не понимаю, чего хочет автор, глумясь над далекой тощей маленькой бабой, живущей где-то, где сейчас бомкает. Чтобы у него бомкало? Чтобы испугались его родные? Или там на столько отбитая козлина, что на родных класть три кучи? Он хочет себе такую веселуху? Да, у Кыцы есть колбаса толстым слоем и запасы еще с советских времен. Но я не хочу себе эту колбасу в очереди за гумманитаркой. Не хочу для себя такой жизни. 

На самом деле загнать Украину именно в голод довольно сложно. Можно, но это страна именно… сытая. Сколько бы украинцев я не знал, все они были весьма запасливы если не сказать жадны. Там в погребах столько всего, что можно ядерную войну пережить. И им кажется, что это так… на один зуб. И ожидать, что за месяц все превратятся в блокадников Ленинграда — странно. Нет, конечно. Жрать там будет что. Но это не делает ситуацию нормальной. Это не делает звуки войны сравнимыми с звуками стройки.

И такой юмор. Он как будто… призывающий беду. Я никогда не вру на счет двух вещей: здоровья и смерти. 

Я не суеверен. Но нефиг самому себе лишний раз внушать, что ты болен. И нефиг заигрывать с бедой.

Услышит ведь.

А еще так смешно. Я горел, я бок спалил. И теперь, после того, как бок спалил — могу над войной глумиться? Храбрый? Смелый? Благородный? В чем заслуга, что обосрался, но жив остался? И да, дано не каждому. Поступок так поступок. Сразу дело меняет. Сразу герой рождается в пламени. Но нет, подпаленная шкура еще не сделала из трусла нормального человека, а из подлеца человека чести.

В Москве в окопах? Мужик, это не окоп. Мужик, в Москве нет окопов. Вылезай. Я сейчас Алибека позову, он тебе метлу протянет, ты хватайся. Ты держись. 

-Богатый господин, подай во славу Создателя!

Гнусаво-писклявый голосок откуда-то снизу заставил меня сперва оглянуться, а затем опустить глаза.

Чумазый, но удивительно толстый оборвыш смотрел нагло, чуть щурясь от яркого весеннего солнца. Он требовательно протягивал вперед пухлую ладошку, исчерченную серо-черными полосками грязи, забившейся в складки кожи. Лишних денег при мне не водилось с времен юности, а с началом войны, я и вовсе стал бережлив. Если бы у меня попросил в долг один из лучших людей -  маркиз или виконт, я бы лишь развел руками и посоветовал обратиться за помощью к древнему загадочному народу, накопившему за столетия достаточно золота, чтобы купить и армии, и флот. Плохой совет. Какой же плохой совет. Не всякий маркиз, виконт и даже государь способны честно возвращать долги. Но ребенок, бедный попрошайка. Признаюсь, я не был готов раздавать милостыню вдали от храма. Останави меня убогий калека на ступеньках белокаменного собора, все прошло бы ровно так, как научила еще в детстве мать. Теперь же любое подаяние грозило обернуться стаей таких же грязных маленьких разбойников.

Не стоило спешиваться, но были короткие маршруты, по которым я любил пройтись, оставив коня привязанным под присмотром надежных глаз. Когда-то я сам не замечал того беспечного счастья, что сопровождало юного дурака в перебежках по мощенным и досчатым улочкам. Старые доски давно сгнили, и их не раз уже перестлали, а вот камни остались прежние, и все они помнили мои шаги, мой смех и мое упрямое громкое сопение, вызванное очередной обидой, которая впрочем не могла вытеснить тепло и почти магический свет тех счастливых дней. Теперь мне оставалось только цепляться за воспоминания, стараясь вновь услышать звуки хлопающих ставен, щебет птиц, что свили свои гнезда под карнизными свесами домов, почувствовать на языке привкус того воздуха, пропитанного печным дымом, хлебом, сточными канавами и медом первых весенних цветов. Казалось, если вдруг позволить всем чувствам вновь коснуться прошлого, то время смилостивится надо мной, расступится и позволит сделать шаг в один бесконечный счастливый день. 

Все же я вложил мелкую монету в грязную ладошку. Мальчишка тут же исчез в одном из тех ответвлений городского лабиринта, куда я никогда бы не решился сунуться без десятка вооруженных солдат.

-Богатый-красивый, помоги бедной девушке, — что-то теплое и липкое коснулось руки.

Я не успел очнуться от странного замешательства, в которое привел меня сбежавший попрошайка, и теперь смотрел как будто сквозь полную женскую фигуру, пышущую здоровьем и безусловно соблазнительную, несмотря на неопрятно расшнурованный корсет и засаленные широкие рукава нижней рубашки. Черты женщины неуловимо напоминали толстого грязного мальчишку, и я определил для себя, что она скорее всего приходилась ему матерью. Стало противно, и я отдернул руку, но женщина ловко обогнула меня и как в шутку преградила дорогу. Она была красива, несмотря на кривую, даже злобную, улыбку. Особенно внимание привлекал венок из красных бумажных цветов, подчеркивающий смоляную черноту косы, сложенной в высокую прическу. Под слоем пыли и прокисшего пота ее кожа явно была белой и гладкой, а зубы сделали бы честь породистой лошади. Уличная красавица некстати напоминила другую женщину, казалось, полностью забытую, оставшуюся в прошлой жизни. Неужели время и пространство услышали мою бессвязную молитву. Но почему так? Почему вернувшееся прошлое оказалось подпорченным, не таким, как раз за разом приходило в мечтах и снах.

-Дай денег, а? 

Я начал бормотать под нос пришедшие на ум извинения. Внезапно женщина сдвинула густые черные брови и с неожиданной силой толкнула меня в грудь.

-Как я сразу не поняла, что ты с севера. Сволочь! Насильник! Морадер! Мясник!

Женщина стояла, уперев руки в бока, и вопила так, что ставни домов начали громко хлопать, одни люди хотели избавиться от душераздирающих проклятий, сыпавшихся в мой адрес как из ведра, другие же наоборот выглядывали из любопытства.

— Это не я!!! — шаг назад дал мне пространство для трусливого, но необходимого в данный момент маневра. 

Камни мостовой восторженно взвыли, когда я развернулся на каблуках и пустился бежать вниз, как надеялся именно в сторону той улицы, где осталась лошадь, так опрометчиво привязанная к металлическому кольцу в стене. 

Постоянные нравоучения утомительны. А от человека такого же молодого, как ты сам, просто неуместны.

«Не лезь. Будь выше этого. Не веди себя глупо. Помни о чести. Подумай о матери, что станет с ней, если тебя убьют. Послушай меня. Я всегда на твоей стороне, но...»

Иногда хочется крикнуть одно единственное слово, которое легко раз и навсегда расставило бы все по местам, напомнило ему о том, кто я такой. С небольшой поправкой, слово это меняется в моей голове, иногда совершенно незаметно, иногда я осознаю перемену и сам себя стыжу.

«Хватит!» — это грубо, но имеет обратный ход. Я смогу переступить через природную гордость и, выворачивая до щелчков суставы на пальцах, попросить прощения. Нет, принести извинения.

«Замолчи» — гораздо хуже, но он смог бы проглотить и это, уж я то знаю. Заламыванием рук и тяжелыми вздохами после не обойтись. Написал бы письмо. Сначала уладил бы все формальности, чтобы никто не посмел упрекнуть меня в неумении отвечать за свои слова, потом назначил бы встречу и сделал подарок, перстень с гравировкой, как знак примирения. Красивая локоничная надпись, которая напоминала бы не о нашей размолвке, а о моем умении идти на встречу и признавать свои ошибки. «Ворон ворону глаз не выклюет»… Да провались ты пропадом! Нет, нужна другая надпись. Надо будет обдумать на досуге. 

А если выкрикнуть «Убирайся». Толкнуть. Ударить. Прямо в лицо. Как же иногда хочется стереть кулаком эту глупую навязчивую заботу. Это не забота брата о брате, это суета трактирщика вокруг благородного господина. Брат не стал бы хватать за руку и уводить от мнимой опасности, он встал бы рядом, спина к спине, плечо к плечу, как положено дворянину.

Как же стыдно. Он мой кузен, я не должен позволять подобное даже в мыслях. Он всю жизнь любил меня, он всегда хотел, как лучше. Он не виноват, что его кровь имеет такую неприятную примесь, он все равно благороднее многих. Как я могу требовать от него обнажить оружие? Он ведь не рыцарь, всего лишь чиновник. Если понадобится, я сам встану на его защиту.

Ему нечего бояться, пока он мой кузен. Я не должен забывать, в нас течет одна кровь...

Коллаж должен быть. Это суровая необходимость. 

Рыжие волосы и чванство. Вот уж о чьем гербе спорить не приходилось: покрытая перьями розовая круглая туша, с длинной змееобразной шеей, внушительным клювом и лапами-ходулями, и все это великолепие на ярком, жгущем глаз, зеленом фоне. Рябь, припадок, приступ тошноты и суеверного страха. Нет-нет, я не подойду к этому человеку на пистолетный выстрел. Выстрел из-за угла, наемный убийца, прячущийся в темноте. И вымученная улыбка в сочетании с расшаркиваниями при свете дня. Я и без его слов прекрасно знал, что являюсь живым портретом своего отца, к чему так много случайных взглядов, для чего постоянные напомнинания о себе. Я не забуду. Забыть это невозможно, а если и забуду — само всплывет в памяти, как… на севере это плавает в проруби. 

Не один рыжий так другой. Не другой так третий. Мне нет дела до их старшинства и порядка наследования титулов. Отвратительная птица. Для поддержания окраса перьев пожирает морковь. Вареную или сырую — единственный вопрос, который мучил меня при очередном возникновении перед глазами рыжей шевелюры. 

Обиженный на целый свет, оскорбленный Создателем, рыжий в который раз указывал всем и каждому, во сколько ему обошлась шестерка лошадей, так же он не забыл упомянуть розы на дверях кареты, отлитые из чистого золота. И разумеется фамильный герб, для придания желтому металлу оттенка заката требовались добавки, однако, какие рыжий утаил. Впрочем я был убежден, что хвастун с литейщиком с роду не разговаривал. Я бы тоже не хотел оказаться в жару и чаду без лишней надобности, но я не стремился возвыситься в глазах других, выходя из золоченых дверей. Это не достойно. Это низко.

И в конце концов кареты у меня не было.

-Это бесчестно! Вы подменили колоду. 

Уши горели так, что комната вот-вот должна была наполниться запахом паленых волос. 

Ответом мне послужил оглушительный смех. Кавалер черной масти, искусно изображённый на плотной гладкой бумаге, хлестко столкнулся с моим носом и скатился по кожаному колету на пол. 

«Дурачок». Эта карта во всех колодах обозначала ненадёжного, не достойного доверия молодого человека. Или глупость. 

Молодящаяся полная дама сложила белый костяной веер и коротким движением ударила меня по руке. Я должен был почувствовать боль. Но боли не было. Я должен был почувствовать удушливый аромат благовоний, смешавшийся с запахом давно немытого, запревшего в пожелтевших кружевах тела. Но комнату как будто покинули все запахи. Раскрытые в смехе рты с гнилыми зубами, слипшиеся от пота волосы, засаленные рукава, разлетающиеся в воздухе слюни — все это не имело запаха. 

-Так нельзя. Я знаю. Вы подменили колоду у меня за спиной. Вы не смеете!

Смех перерастал в визгливый гогот. 

-Это бесчестно. Есть правила. Шулерство — грех. 

Я беспомощно оглядывался по сторонам, не до конца осознавая, чью же фигуру хотел найти в толпе, зацепиться за нее, как за выступ в стене и не сорваться в пропасть, найти опору и спасение. 

Взгляд остановился на высоком, атлетично сложенном силуэте в белом. Он был всецело сосредоточен на своих аккуратных розовых ногтях и не спешил отвечать на мой молчаливый вопль о помощи. Наконец он оторвался от созерцания отполированных ногтей и многочисленных массивных перстней, наши глаза встретились. Я не увидел ни понимания, ни жалости, однако в лиловых влажных глазах дрогнула слеза и покатилась по гладко выбритой щеке. Он плакал и усмехался. В чуть приоткрывшемся уголке рта мелькнули острые неожиданно длинные зубы. Он горестно вздохнул и зевнул, не прикрыв рукой нет, не рот, скорее пасть. По подбородку на сверкающе-белое одеяние стекла капля алой крови. 

Я с ужасом смотрел, но не на него, а на свою правую кисть руки, по которой мгновение назад получил обидный удар. Игральный столик, чужие лица, гобелены — я видел все сквозь собственную плоть, становящуюся на глазах прозрачной. Я как будто исчезал, бесследно, не оставляя после себя даже воспоминаний. 

-Н-нет. Н-не хочу. Вам меня н-не стереть. 

-Зачем же ты сел играть? 

-Снова не хочешь ответить?

Немолодая женщина в косо сидящем на покатых плечах платье распахнула веер и дергаясь погнала воздух в мою сторону. 

-Я согласен заплатить, если я проиграл. 

Лязг острых зубов и злой рык оборвали меня на полуслове, сильные руки буквально подхватили под плечи и вытащили меня из-за игрального стола. Впервые на его лице читалась досада. 

-А ну пойдем. Путь не близкий. А ведь у нас великая цель, не правда ли?

-Я не пью вина.

-Как будто вы пробовали.

-Пробовал, — угрюмо буркнул я, изучая носки стоптанных сапог.

-Попробуйте еще разок, только плеваться не вздумайте.

Я поднес серебрянный кубок к губам и сделал первый глоток. Второй, третий и четвертый слились в тонкую струйку, бегущую по горлу, заставляющую щеки краснеть, а глаза смотреть на мир веселее.

***

-Это что?

-Рубашка, сеньор...

Я осторожно провел ладонью по тонкой белой ткани, но она не растаяла от тепла человеческого тела, только две плавные складки съехали немного влево. Как носить такую ткань, она же почти прозрачная, она же порвется от дуновения ветра. Боязно. Она даже холодит.

-Это шелк?

-Нет, сеньор. Это батист. Шелк вот.

Я думал, что хуже быть не может. Чулки из шелка. Их надевают на ноги, а ноги просовывают в сапоги. Это невозможно. И к чему это? Есть же шерсть. Да, она грубая и каждый вечер я расчесываю кожу на стопах до крови, но шерсть можно носить долго и она так хорошо греет. Особенно когда без дырок.

Легче разве только паутинка или птичье перышко. 

Мягкая телячья кожа. Как в таких сапогах можно топтаться по земле? Грязно ведь. Кожа на столько тонкая, что ее проколет чертополох. И ноги в таком фасоне смотрятся… Мысли, которые сразу же впорхнули в пустой скворечник моего черепа иначе как распутством назвать было нельзя.

Прщайте, мозоли. Прощайте, синюшные пальцы. Восхищенные, полные зависти и похоти взгляды, приветствую вас!

***

-Так нельзя есть. Мясо… вчера же тоже было мясо.

-И на прошлой неделе тоже было мясо. Каждый день. Вы удивительно наблюдательны.

***

-Это не вино… Это не рубашка… Так нельзя есть...

-Чего? Жри давай, свинья. Одевайся, сволочь, живо… дворяне-хуяне.

Я помнил высокие потолки, круглые люстры, украшенные фарфоровыми розами и хрусталем, как будто сказочную резьбу по дереву и лепнину, делавшие все вокруг похожим на пряничный домик или искусно сплетенное кружево, тогда я не смог ясно себе объяснить, чего мне хотелось больше: попробовать стены на вкус кончиком языка или робко прикоснуться ладонью к колоннам, чтобы разгладить складки, которые казалось вот-вот появятся, стоит мне только задеть плащом переплетение узоров.

Теперь же совет собирался в темном зале с узкими стрельчатыми окнами, старые проморенные перекрытия не тронул жучок, но я был готов поклясться — такими же черными были они во времена моего прадеда, от всего вокруг веяло пылью, но не той приятной, книжной, от которой я чихал без остановки, одновременно с этим находясь на вершине блаженства, прижимая к груди томик-сокровище, а другой — затхлой, покрывающей скорее не корешки книг, а мертвые кости или заплесневелый хлеб. Я бездумно поправлял на плечах мех, сырость и холод сделали меня как будто меньше и ниже ростом, теперь я терялся среди собравшихся людей, и не стремился это исправить. Разумеется следовало расправить плечи, высоко вскинуть подбородок и расставить ноги так, чтобы соседи, занявишие свои места на длинной деревянной лавке по обе стороны от меня, почувствовали касание голенищ высоких грубых сапог. Вот только в зале было неуютно. Правила приличия обязывали оставить лицо открытым, но с каким наслаждением я бы накинул капюшон, подобно церковникам или бродягам. Быть неузнанным — с некоторых пор я стал признавать это за наивысшее благо. Однако везение не во всем покинуло меня, а природа не наградила особыми приметами, под любое, даже самое подробное, описание могли сойти десятки, а то и сотни других. Годы прибавили к былой картинке лишь несколько едва заметных шрамов и непривычную для уха медлительность речи, впрочем блестящим оратором я не был и в лучшие времена. Короткие, брошенные как второпях, фразы выходили по-прежнему без запинки, но стоило мне почувствовать, как кровь в венах превращается из благородной в дурную, с языка не могло сорваться ни оскорбления, ни обвинения. Благо кулаки в отличие от голосовых связок по-прежнему слушались меня беспрекословно. Очень страшно и море крови — рецепт проверенный годами, не подводил ни разу.

Слово держал тучный лысый старик. Он то читал плохо заученный текст, то размахивал в воздухе исписанными листами бумаги, пытаясь доказать собравшимся, что искренне вовлечен в свою речь. Сосед слева, рябой мужчина средних лет с начавшей пробиваться первой сединой, громко всхрапнул, чем заставил меня вздрогнуть и наконец выпрямиться. Лысый толстяк вновь наклонился к разложенным на столе листам, и я заметил, что в зале спят многие. Война. А они беспечно зевают или же вовсе закрыли глаза и вот-вот с грохотом свалятся на каменный пол. Нервный вздох, вырвавшийся из груди, оказался слишком громким, и я услышал шепот над ухом.

-Вам тоже скучно? Но я советую дождаться послов. Я слышал, их шпильки способны пробить броню любого борова.

Голос над ухом показался мне до боли знакомым, я слышал его прежде, и в минуты стыда, и в минуты счастья, а что хуже всего в минуты нездоровой смеси отчаяния и внутреннего торжества.

-Мне не скучно, — я дернул плечом, делая вид, что сгоняю с плаща надоевшее насекомое.

-Еще скажите, что вы поняли не только отдельные слова, но и смысл сказанного.

Поворернуть голову для ответа глаза в глаза казалось невозможным. В очередной раз стать виновником скандала, самому всколыхнуть память о себе, возможно вернуть в трактиры фривольные куплеты, в которых пусть и иносказательно, любой пьяный смерд мог трепать мое имя. Нет. Сиюминутный порыв грозил обернуться крахом осколков чести и репутации. Я слишком долго склеивал этот хрустальный бокал, да, он по-прежнему смотрелся жалко и больше не сверкал на солнце и не звенел от прикосновения стали, но из него можно было пить, не боясь порезать губы в кровь или отравиться. 

-Я знаю, что такое в-война, — голос нехорошо дрогнул и я поправил завязки плаща, стараясь представить, что мне просто душно.

-Я знаю, что вы знаете. И все же дождитесь послов. Такую потеху упускать грех.

Деревянная лавка подо мной пошатнулась, но я смог удержать равновесие.

-Блицкриг! Переворот! Виват!

Спавший слева от меня мужчина вскочил на ноги и выхватил из ножен шпагу, все до единого взгляды устремились в его сторону, и в зале повисла тишина, нарушаемая только сопением лысого старика, беззвучно шевелящего губами над стопкой листов.

-Просыпаться порой так мучительно, — довольный голос над моим ухом в одно мгновение пропитался злорадством.

-Виват!!!

К потолку взметнулся вихрь разномастных шляп. Я поднял голову и с удивлением заметил среди преимущественно черных или коричневых пятен одно яркое, бордовое. Моя шляпа...

Очень интересная присказка про 8 лет. Причем в обе стороны интересная. И про молчание на протяжение 8 лет и про бомбежки. 

Это на столько общая и одновременно с этим на столько провокационная фраза, что можно растеряться.

Где ты был, пока бомбили Донецк и Луганск. Почему ты сейчас против войны?

Где ты был, пока бомбили Донецк и Луганск. Почему тогда, 8 лет назад, ты не встал на их защиту? Почему тогда не бомкнул?

8 лет это очень очень много. Это жизнь кота или собаки. И период полного становления человека, как личности. 

Оговорюсь, нижесказанное — мой личный опыт, подкрепленный реальными человеческими судьбами, действиями и душеспасительными беседами долгими зимними вечерами.

Моя жизнь сложилась так, что я общался с разными людьми: из Донецка, из Луганской области, с западенцами (прям классика, из-подо Львова), из Харькова. Мужчины и женщины, преимущественно 40+, т.е. те, кто еще застал СССР или прожил в СССР большую часть жизни (или половину).

Это были не политики, не профессиональные военные, не журналисты, не блогеры. Обычные люди. Даже не элита какая-нибудь. Ну, вот самые обычные. Допустим, рабочие с хлебозавода. Или рабочие с металлургического комбината.

Вы удивитесь, послушав их истории. Многие из них тесно перемешены с Россией, здесь и годы жизни, и рабочие места, и родственники и знакомые. НО. Свободно говоря на русском языке, имея за плечами школу СССР, они никак не связывали будущее свое и самое главное — своих детей — именно с Россией. Желания войти в состав России не было. 

Для себя я давно сделал вывод. Это не «братушки», это соседи. Там нет братьев, даже если нас связали кровные узы. Как народы, мы во многом похожи, вот реально похожи, и являемся ближайшей родней, но именно по духу — мы давно не братушки. Скорее всего не очень ими и были.

Слова о радости от вступления в состав России? Букеты цветов нашим воинам? Хм… нет. Что-то надорвалось, и уже очень давно, не 8 лет назад.

Есть ли на Украине (именно НА) национализм и радикальные движения? Есть. И ненависти достаточно. Например — берут пьяные мужики и вырубают в деревне все березы. Потому что это «русское дерево». Канада поежилась. Берет водила и вытряхивает из маршрутки бабу за русскую речь. Спокойно. Да. Мудила. Но.

Я вспоминаю свою знакомую, в период ее учебы в Москве, мы пересекались много раз. Она из Риги. Русская. Всю сознательную жизнь прожила в Латвии, получила латвийский паспорт, заканчивала все как латышка. Но русская. За свою жизнь она столкнулась с национализмом много раз, при условии, что работала в иностранной компании, где говорила только на инглише и как раз латышей там было мало. И все равно нажралась. И да, паспорт «не гражданина», паспорт «инопланетянина». Вам как? Противно? Мне да. Но почему мы не лезем туда? Прибалтика — оплот фашизма. Я редко покупаю прибалтийские товары, это моя личная культура отмены, которую я никому не навязываю. Хотя прибалтийские товары не дурны. Очень даже. 

Но где мы были 30 лет?

И наши южные соседи, которых мы так милостиво принимаем у себя в гостях. Так милостиво, что гостям давно надоели хозяева. Мы совершенно спокойно забываем, как вырезали русских. Как семьи бежали, бросая все. У моего друга разбита бровь, на всю жизнь маленький шрам, который только украшает мужчину. Вот только это шрам не от боев, а от кирпича, который ему, восьмилетке, прилетел в Ташкенте, в столице дружбы и тепла. В ребенка бросили камень мужики. И ржали. Потому что ребенок был русский. Где помощь? Они сбежали в Россию, оставив там все, начав здесь с чистого листа. И объяснить это моему восьмилетнему другу было сложно, почему пришлось уехать от солнца и тепла, даже жары, туда где все серое и мрачное (по сравнению с безумно ярким цветастым югом).

Другой мой друг. И тоже южные друзья. Камень предкновения — русская (еврейская) фамилия. А должна быть таджикская. Тогда будешь хорошо работать. Речь не о дворнике, а о хваленом ай-ти. Самим ведь нужен этот специалист. Но неееет. Тут плевать на цвет и разрез глаз, тут важна фамилия. Чтобы была принадлежность к местности или семье. И повсеместно.

Таксист не везет. Жилье не сдают. В ВУЗ не принимают. Пиво, мать их перемать, не продают. Веник на рынке не хотят продать. Обычный веник, чтобы крыльцо подметать. 

И почему мы туда не лезем?

Почему мы как будто забываем про свои интересы в этих странах? 

И  вдруг мы выкрикиваем очень странные лозунги и несемся. Правда тормозим. Но несемся. Но тормозим.

Здесь сразу хочу оговориться. Я не пацифист. Ни разу. Не либерал. Для либерала я не достаточно умный и гибкий. Во многом я порождение режима. 

И признаюсь честно. Я не врубаюсь, почему я должен взять в свой состав дотационные республики? Нахера ж они мне нужны. При условии, что я прекрасно знаю, что люди там мне не рады. Они не так и плохо жили. Даже эти 8 лет. Они совершенно спокойно покупали жилье в это время, женились, рожали. С чем сталкивались? С бандитизмом. Это да. Некая анархия. И с волокитой и бардаком в документах. Этого было просто валом.

Крым да. Был наш. Люди были реально не против. Я был в Крыму именно в крымскую весну. Норм. Там реально все было под русский мир. Но Крым это Крым. А там, дальше… другая земля. И люди изначально настроены совсем иначе. А страна это люди.

Что делать с населением? Ну, если ты не за блицкриг? 

И да… если уж наливать, то наливай. И себе налейте(с). Давайте тогда уж всю Украину в состав России. Нет смысла мелочиться. И Польшу. Ибо нехер. Я бы и финов прибрал. Первый раз не получилось, так вдруг получится сейчас. И Италию… ну, мало мне Крыма. Я сапог хочу. Там тепло.